Если указательный жест и пантомимическая коммуникация не произошли ни от каких кодов, языковых или иных, заранее установленных вступающими во взаимодействие индивидуумами, у нас возникает закономерный вопрос: как благодаря им может осуществляться столь богатая коммуникация? Как объяснить великое разнообразие и сложность задействованных в ней коммуникативных функций, включая даже упоминание различных точек зрения на явления и отсутствующих явлений? Каким образом реципиент развертывает длиннейшие цепочки умозаключений от указанного референта до социального намерения коммуниканта? Ответ на эти вопросы — целый набор сложных процессов, который придется довольно долго описывать и который в конечном счете войдет в состав кооперативной модели человеческой коммуникации. К тому же для полноты ответа погребуется описать задействованные здесь онтогенетические и филогенетические процессы (чему будут посвящены две последующие главы). На данный момент мы можем очертить основные элементы этой модели, дабы четко представить себе конечную точку пути, который человеку пришлось проделать, чтобы перейти от жестов обезьян к человеческим указательным жестам и пантомимической коммуникации.
3.2. Кооперативная модель коммуникации
Первопричина того, что люди способны осуществлять столь сложную коммуникацию при помощи таких простых жестов, заключается в уникальной человеческой способности вовлекать друг друга в социальное взаимодействие. В частности, у людей есть присущие только им, видоспецифичные способы
Ряд представителей философии действия описывают с помощью понятия совместных намерений такие явления поведения, которые являются преднамеренными и в то же время по определению социальными, поскольку действующий субъект, обладающий намерениями — это множественное лицо «мы». Так, Гилберт (1989) рассматривает в качестве примера такую простейшую форму сотрудничества, как совместная прогулка, и противопоставляет ее случаю, когда по тротуару идут рядом два незнакомых человека. Он приходит к выводу, что в первом случае действующее лицо социального действия — это «мы». Разница между этими двумя случаями становится очевидна, если один из двух людей неожиданно (ничего не говоря другому) разворачивается и уходит в противоположном направлении. Если то, что мы шли рядом, было простым совпадением, то такое изменение в поведении ничего не означает. Но если мы шли
Психологической основой способности участвовать в действиях, побуждаемых совместными намерениями, в том числе и в специфически человеческом общении, является присущая человеку способность вступать в сотрудничество с другими, которую Сёрль описывает следующим образом:
[Совместные] намерения предполагают базовое ощущение другого как кандидата для сотрудничества… [что] является необходимым условием любого коллективного поведения и, следовательно, любого разговора (1990: 414–415).
В рамках данной работы мы можем разложить это представление о других как субъектах кооперации на (1) когнитивные навыки создания совместных намерений и совместного внимания (а также других форм совместных концептуальных знаний); (2) социальные мотивы помощи и обмена чувствами (и создание взаимных ожиданий о наличии друг у друга таких мотивов сотрудничества).
Во всех примерах указательных жестов и пантомимы, подробно изложенных выше, один человек просто направляет внимание другого на определенный внешний предмет или обстоятельство или же адресует к ним его воображение. Реципиент смотрит на указанный референт или представляет его себе, и при этом ему становится ясно, что пытается сообщить ему коммуникант, каким бы ни было это сообщение, начиная от «Вы ждете, когда освободится туалет?» до «Я хотел бы купить тертый сыр». Как мы это делаем? Откуда берется такая сложная коммуникация, если она не содержится в самих по себе вытянутых или посыпающих пальцах?
Разумеется, ответ заключается в том, что она возникает из контекста, однако это мало что дает нам в плане объяснения. Так, человекообразные обезьяны часто действуют в сложных социальных контекстах, и при этом у них не наблюдается столь богатой по смыслу коммуникации. Возможно, что люди, по крайней мере, взрослые, могут осмыслять более сложные контексты, чем человекообразные обезьяны, и ответ заключается именно в этом. Однако, как это будет показано в следующей главе, даже еще не начавшие говорить младенцы демонстрируют более сложную жестовую коммуникацию, нежели обезьяны, хотя нет явных оснований считать, что они в столь значительной степени превосходят их по своим мыслительным возможностям. Другое объяснение, которое мы можем предложить в рамках данной работы, заключается в следующем: уникальный по своей сложности способ человеческой жестовой коммуникации во многом определяется тем, что для людей в качестве «контекста» выступает нечто совершенно особенное. Контекст общения людей — это не просто все то, что присутствует в их непосредственном окружении, начиная от температуры комнаты, в которой они находятся, и заканчивая доносящимися до них криками птиц. Скорее, это все, что связано с текущим социальным взаимодействием, то есть все то, что каждый из участников коммуникации сам считает относящимся к делу, и что, с его точки зрения, другие при этом тоже считают относящимся к делу, и знают, что первый это знает, и так далее, в пределе до бесконечности. Такой совместный интерпсихический контекст и есть то, что мы, следуя за Кларком (1996), можем назвать совместным знанием или же рамкой совместного внимания (joint attentional frame), если мы хотим подчеркнуть наличие именно перцептивного совместного контекста.
Совместное знание включает в себя все, что мы оба знаем (и знаем, что мы оба это знаем, и так далее), от сведений об окружающем мире и до представлений о том, как разумные люди действуют в определенных ситуациях, чем люди обычно интересуются и что привлекает их внимание (Levinson 1995).
Реципиенту совместное знание необходимо, чтобы определить, па что направлено внимание коммуниканта (его референциальное намерение) и почему он вступает в общение (его социальное намерение). Так, в первом из приведенных выше относительно простых примеров с указательными жестами, где клиент указывает бармену на пустую рюмку, чтобы заказать еще выпивки, бармен без некоторых совместных знаний никак не сможет узнать, на что именно указывает клиент — на рюмку в целом, на ее цвет или на образовавшийся на ней скол. В этом примере клиент на самом деле указывает не на саму рюмку, а на то, что она пуста (представьте себе, какая была бы разница, если бы рюмка, на которую указывает клиент, на самом деле была бы наполнена — тогда он имел бы в виду нечто совершенно иное). Даже при указании на один и тот же внешний объект социальное намерение может различаться и зависит от совместных знаний. Так, в обычной ситуации посетитель бара указывает на пустую рюмку, чтобы заказать еще спиртного, и бармен понимает это, потому что они оба знают, что клиенты приходят в бар, чтобы выпить, а пустая рюмка этому препятствует; что бармен наливает напитки, если клиент в состоянии за них платить, и так далее. Но если посетитель бара и бармен на самом деле приятели, которые регулярно ходят вместе на собрания общества Анонимных Алкоголиков, то клиент может указать на пустоту своей рюмки, чтобы продемонстрировать приятелю, что, находясь в баре уже целый час, он все еще в состоянии контролировать свое стремление к спиртному.
Крайне важный момент относительно совместных знаний заключается в том, что они позволяют людям подняться над собственной эгоцентрической точкой зрения. Воспользуемся примером из работы Спсрбера и Вилсона (1986) и слегка модифицируем его. Предположим, что мы с вами находимся в парке, и я указываю на место в нескольких метрах от нас, обращая на него ваше внимание. Там находятся три человека: продавец мороженого, любитель бега трусцой и ваш возлюбленный Уильям. Если вы смотрите на происходящее с эгоцентрической точки зрения, то в первый момент предполагаете, что я обратил ваше внимание на Уильяма, поскольку он, в отличие от двоих других, очень важен для вас. Однако обычно поиск значения жеста с самого начала проистекает в контексте наших совместных знаний, а нс отталкивается от эгоцентрической позиции. Например, вы с самого начала принимаете во внимание, знаем ли мы оба, что мы оба знаем про Уильяма. Допустим, что Уильям — ваш
Конечно, вы можете предположить, что я каким-то образом узнал про Уильяма, и в дальнейшем исходить из этого предположения. Но тогда вы, по сути, строите предположение о наличии у нас совместного знания, что опять сводит эту ситуацию к классическому случаю. Обычно вы с самого начала пытаетесь выяснить, почему я думаю, что для вас может быть важно посмотреть в том или ином направлении, исходя из того, что мы оба знаем о референте, к которому я вас отсылаю, и о том, какое он имеет к вам отношение. И поэтому то объяснение моего указующего жеста, которое согласуется с нашими совместными знаниями, приходит вам в голову первым и кажется наиболее очевидным, как бы лежащим на поверхности (хотя могут существовать и другие соображения, основанные на ваших личных интересах). Еще один вариант — это случай, в котором у нас нет непосредственных совместных знаний, но мы предполагаем, что другой должен знать (и, соответственно, знает, что знаю я, и так далее), поскольку мы принадлежим к одной и той же культуре или социальной группе. Так, даже если мы никогда раньше не встречались, я могу указать вам на вид за окном самолета, и рассчитываю, что вы сможете определить, что
На основе этого мы можем предложить своеобразную классификацию совместных знаний по трем критериям (эта типология несколько отлична от той, что представлена в работе Clark 1996). Первый критерий — основаны ли совместные знания на текущем непосредственном восприятии окружающей среды, которое я назову совместным вниманием (в работе Clark 1996 используется термин «перцептивное соприсутствие»), или же на совместном прошлом опыте. Во-вторых, мы также можем различать совместные знания, возникающие за счет нисходящих процессов (например, мы пытаемся достичь общей цели, и мы оба знаем, на чем нужно сфокусироваться, чтобы ее достичь) или восходящих процессов (например, мы можем услышать громкий шум и знать, что мы оба его слышали). В дальнейшем я попытаюсь доказать, что совместные знания, возникающие за счет нисходящих процессов и основанные на совместном текущем восприятии, в особенности если речь идет о совместном внимании в процессе совместной деятельности, являются в определенном смысле первичными, особенно значимыми и прочными. Наконец, в-третьих, совместные знания могут быть основаны на таких универсальных вещах, как общекультурные знания, которые никогда не осознаются в явной форме, но часто обозначаются разного рода культурными маркерами; или же они могут основываться на таких вещах, в которых мы явно отдаем себе отчет, например, когда мы с понимающим видом смотрим друг на друга, если к нам приближается общий знакомый. Совместные знания, наличие которых явно признается и подчеркивается участниками коммуникации, могут оказаться важными в специальных коммуникативных ситуациях или для коммуникантов-новичков, например, детей.
Важно, что существует отношение взаимной дополнительности между любым развернутым актом человеческой коммуникации, в том числе и речевым, и совместными знаниями (к какому бы типу они ни относились). То есть, чем больше совместных знаний у коммуниканта и реципиента, тем меньше информации необходимо выразить в развернутой форме. Действительно, если совместные знания включают достаточное количество информации, то можно не указывать в явном виде ни на соответствующий внешний объект-референт, ни на мотив высказывания, и при этом сообщение не утратит своего смысла. Например, зубной врач, работая в своем кабинете, может, не выражая своей просьбы прямо, протянуть руку, указывая, что ему нужен инструмент. Его ассистент, основываясь на общем знании о ходе процедуры, выберет из множества лежащих на столе предметов нужный инструмент и вложит его в руку врача, несмотря на то, что прямого указания именно на эту вещь не было. Приведу следующий реальный пример, в котором референт не указывался напрямую, но угадывался с опорой на совместные знания.
Пример 12: При посадке в самолет я сажусь у прохода. Рядом со мной у окна сидит женщина. На следующий за нами ряд приходит мужчина, который чрезвычайно громко и в неприятной манере с кем-то разговаривает. Я смотрю на женщину и закатываю глаза, выражая мое отношение к происходящему, смысл которого можно было бы передать словами как «Ох, это будет долгое путешествие». Мне не нужно было указывать ей, какой именно объект вызывал мое раздражение. Нам обоим это было очевидно.
Заметьте, что если бы этот мужчина занял свое место совершенно тихо и спокойно, и теперь я бы хотел что-нибудь сказать о нем своей соседке, мне бы понадобилось как-то развернуто указать на этого человека, поскольку у нас не было бы повода обратить на него совместное внимание.
Интересно, что если совместные знания или совместное внимание в достаточной мере закреплены, например, если они включены в повседневную деятельность или даже в функционирование социальных институтов, то можно легко указывать даже на отсутствующие объекты. Например, если по утрам мне неоднократно приходилось напоминать своей дочери, чтобы она не забыла свой рюкзак, и сегодня она снова забывает о нем, то в последний момент я могу просто указать на ее спину или даже на свою собственную, и она точно будет знать, что я имею в виду. Вне этой установившейся совместной практики тот же самый указательный жест не будет иметь такого значения и указывать на отсутствующий рюкзак. При использовании изобразительных жестов и языка сообщение содержит гораздо более развернутую отсылку к внешнему объекту, нежели при простом указательном жесте, однако такая же зависимость от совместных знаний существует и в этом случае. Так, когда в аэропорту сотрудник охраны совершает вращательное движение рукой (пример 8), важно не то, насколько наглядным оказывается этот жест, а то, что он имеет в качестве предпосылки известный обеим сторонам контекст процедур безопасности в аэропорту. Представьте себе ребенка, который попал в аэропорт в первый раз. Без этого совместного знания ему будет непонятно, что имелось в виду под вращательным движением руки. Конечно, повседневная речь также полна референциальных выражений, интерпретация которых (например, местоимений) всецело зависит от совместно понимаемого контекста.
Таким образом, только благодаря тому, что люди могут выстраивать различные формы обобщенных совместных знаний и совместного внимания, они получают возможность использовать очень простые указательные и изобразительные жесты в качестве средств для очень сложной коммуникации, далеко выходящей за пределы возможностей человекообразных обезьян с их жестами интенциональных движений и привлечения внимания. В самом деле, во многих случаях, когда область совместных знаний достаточно хорошо очерчена, простые жесты могут быть столь же эффективным средством коммуникации, как и речь. Это происходит, главным образом, за счет своеобразного изменения точки зрения, что ясно видно на примерах, где референт, на который направлен указательный жест, изменяется в зависимости от имеющихся у коммуниканта и реципиента совместных знаний. Например, указание на рюмку — это указание или на сам объект, или на цвет рюмки, на то, что она пустая, или что на ней образовался дефект. Таким образом, возможно, что этот референциальный сдвиг при жестикуляции, осуществляемый через установление различной связи с совместными знаниями, подготавливает путь для будущих языковых конвенций как в филогенезе, так и в онтогенезе. Более того, хотя возможность отсылки к вещам, находящимся в другом месте или в другом времени, традиционно рассматривается как исключительная прерогатива языка (и, несомненно, язык реализует эту функцию наиболее эффективным образом), в рамках соответствующего совместного контекста люди могут с помощью указательных или изобразительных жестов привлекать внимание других к отсутствующим вещам или вещам, появления которых они ожидают (например, к забытому рюкзаку), или даже прямо указывать на отсутствующие предметы (например, на цепную пилу, которую просит человек из примера 10). Это также может подготавливать почву для отсылки с помощью речи к объектам и событиям, непосредственно не присутствующим в коммуникативной ситуации.
Все это означает, что многое из тех огромных возможностей, которые обычно приписываются языку, включая указание на отдельные аспекты вещей и отсутствующие референты, на самом деле является более общим свойством человеческой кооперативной коммуникации, даже в том случае, если она осуществляется при помощи очень простых жестов. По-видимому, это происходит только благодаря различным видам совместных знаний и процессам совместного внимания, которые развиваются у участников коммуникации.
ebooksa