Вечером, когда в лагере всё уже спало, за одним из зеленых брустверов неаполитанских укреплений слышался тихий шепот:
— Зачем вы звали меня, граф? — спросил приятный грудной контральто, в котором нельзя было не узнать голоса героини-девушки Марции Романо.
— Я хотел попросить у вас прощения, Марция, — отвечал мужской баритон, — за то, что выдал вас сегодня.
— Вы спасли мне жизнь в этом самом укреплении. Могу ли я не простить вас?
— Вы прощаете меня только из чувства благодарности, Марция. О, не говорите мне о ней. Разве о том молю я вас уже столько времени! Я исполнил относительно вас долг простого товарища. Первый встречный сделал бы то же самое. Неужели вы хотите дать мне понять, что я для вас первый встречный?
— О, нет, Эрнест, — отвечала Марция голосом, в котором звучали гораздо более сердечные ноты. — Я люблю вас, как друга, как брата, но вы хотите другой любви, а ее я не могу дать вам.
— Не можете! Уже тысячу раз повторяете вы мне эти ужасные слова, а я все-таки не верю этому. Боже мой, если бы вы знали, Марция, как я люблю вас, то наверное хотя немного полюбили меня тоже, и я надеюсь, что когда-нибудь вы это узнаете. Только, может быть… может быть, будет слишком поздно! Прощайте!
С этими словами он быстро удалился и скоро утонул во мраке.
Девушка опустилась на землю и схватилась руками за голову.
— Ужасно, ужасно, — повторяла она. — Но нет, я не должна, я не могу любить его.
И она залилась горячими слезами[275].
Глава IX.[276] Мать и дочь
Тем временем вся Италия с замиранием сердца ожидала исхода смелой экспедиции. Известно было, что Гарибальди отплыл из Генуи; относительно же его судьбы, благодаря стараниям бурбонской полиции, перехватывавшей все письма, в течение нескольких дней не было никаких известий. Наконец, пришла телеграмма, извещавшая о высадке гарибальдийцев в Марсале, о гибели одного из пароходов и о нескольких других мелких подробностях, более или менее сомнительных. Все известия сходились, впрочем, в одном, что Гарибальди высадился благополучно, не потеряв ни одного человека.
Всей Италии вздохнулось свободнее.
Нетрудно представить себе, какая болтовня началась в так называемых «школах модисток», потому что швейки, говоря вообще, чувствуют большую нежность к военному мундиру, а от гарибальдийского — были просто без ума. Разумеется, те из них, у которых были родственники или возлюбленные в рядах героев, особенно кичились перед своими товарками; последние же мстили за это своим братьям и любовникам, браня их за то, что они остались, и побуждая просьбами и насмешками ехать, по крайней мере, с Медичи.
Далия в эти дни, казалось, выросла на несколько вершков. Ее подруги, несмотря на все ее макиавеллиевские хитрости, давно отгадали ее тайну и не жалели для нее насмешек и злых намеков. Теперь же картина переменилась, и они сами смирно переносили многочисленный колкости Далии, которая старалась отомстить им за столько обид, перенесенных ею безмолвно.
Но вечером девятнадцатого мая Далия выросла в глазах своих подруг до гигантских размеров. В то время, когда в швейной за круглым рабочим столом шла обыкновенная болтовня, вдруг в комнату входит почтальон и спрашивает, кто здесь некая Далия.
— Вот она! — отвечала хозяйка, поднимая глаза от счетной книги и указывая пером на девушку.
Почтальон, улыбаясь, подал Далии толстейшее письмо. Та вся вспыхнула. Глаза присутствующих устремились на нее и на пакет.
— Какой толстый! — воскликнула одна из швеек.
ebooksa