Никто из нас, включая Стивена, не успел обдумать моральную головоломку, к которой нас подтолкнул этот вопрос. Почти десять лет я работал над тем, чтобы добиться осознанного ответа от запертых в серой зоне. И теперь, когда результат всех моих трудов был столь близко, я и понятия не имел, что же делать. Я даже не был уверен, стоит ли вообще задавать вопрос! Однако в Льеже всем заправлял Стивен, и он так решил. Подозреваю, он знал, как важен ответ – видимо, именно об этом хотели бы спросить Джона родственники.
Трудно оценить то, что произошло потом. Нам это помогло выйти из сложной ситуации, однако в глубине души я был разочарован. Спросив Джона: «Ты хочешь умереть?», мы получили довольно неубедительные ответы. На предыдущие вопросы он отвечал четко и ясно, а ответ на последний практически не поддавался расшифровке. Дело не в том, думал ли Джон «да» или «нет». Мы не могли знать наверняка, играл ли он мысленно в теннис или бродил по комнатам своего дома. Похоже, он не делал ни того, ни другого. Мы так и не узнали, ответил ли пациент: «Да, я хочу умереть» или: «Нет, я не хочу умирать». Понятия не имею, почему так произошло, однако подозреваю, что многие из нас не смогут недвусмысленно ответить даже на вопрос: «Вам нравится пицца?» – и уж, конечно, не выберут однозначное «да» или «нет», услышав: «Хотите умереть?» Возможно, Джон сказал бы: «Ну, это зависит от того, какие у меня альтернативы!» Или: «Каковы шансы, что лет через пять вы вытащите меня отсюда?» Или: «А можно подумать?» Возможностей много, и любой из подобных ответов привел бы к сложной модели мозговой деятельности, которую мы не смогли бы расшифровать. Ведь это уже не просто игра в теннис или передвижение по комнатам своего дома – единственные два состояния мозга, которые мы могли достоверно интерпретировать и понять. Наше время истекло. Мелани, Одри и Мартин вывезли Джона из сканера и проводили его в палату.
Общение с Джоном стало моментом еще более захватывающим, чем тот, когда мы узнали, что можем обнаружить сознание у пациентов в вегетативном состоянии. Джон же продемонстрировал, что он не только осознает свое окружение. Мы приблизились к тому, чтобы ответить на один из самых серьезных вопросов: «Хочешь ли ты умереть?» Близко, но не вплотную.
Если вам кажется, что мозгу «отвечать» на вопросы о братьях и сестрах относительно легко, вы ошибаетесь. Попробуйте ответить сами. У вас есть сестры? Легко, да? Ответ пришел моментально, без усилий. Как правило, вы знаете ответ на этот вопрос всю жизнь. Конечно, есть исключения: вероятно, у вас была сестра, но она умерла, и тогда ответить без дополнительных подробностей становится труднее. Однако для большинства из нас это просто «да» или «нет». «Да, у меня есть сестра» или «нет, у меня нет сестер».
Но как это делает мозг? Откуда он знает? Дело в том, что он не просто «знает», по крайней мере, не в том смысле, как большинство из нас чувствуют: мы, люди, просто
Другой вид доказательств, которые использует мозг, – то, что психологи называют декларативной памятью, или, проще говоря, знанием. Где-то в вашей голове содержатся данные о том, что у вас есть сестра (или ее нет). Не опыт, а хранящийся в глубинах вашего мозга факт, который вы можете извлечь оттуда в любое время, отвечая на вопрос: «Есть ли у вас сестра?» Как, например, вы знаете, что Париж – столица Франции, независимо от того, бывали ли вы во Франции или нет. Это просто известный вам факт, как и наличие сестры.
Различие между автобиографической памятью и декларативной представляет большой интерес для нейропсихологов, поскольку повреждение мозга может повлиять на один тип памяти, а другой при этом останется нетронутым. Мой коллега Брайан Левин из Исследовательского института Ротмана в Торонто описал совершенно новое состояние, известное как синдром острой недостаточности автобиографической памяти, при котором способность живо вспоминать прошлые события ослабляется, в то время как другие способности памяти остаются на прежнем уровне. У людей с таким синдромом может вообще не быть воспоминаний о сестрах или братьях, никаких совместных с ними переживаний или приятных воспоминаний о совершеннолетии сестры. Тем не менее им известно, что сестра у них есть, ибо они не утратили фактических знаний, то есть декларативной памяти, что и позволяет им вести более или менее нормальную жизнь. Их дефицит памяти часто проходит почти незамеченным даже для них самих. У пациентов, с которыми работал Брайан, обычно не было травм головного мозга или нейровизуализационных свидетельств повреждения мозга. Таким образом, исток проблемы по-прежнему неясен.
Один из выводов, который напрашивается сам собой, заключается в том, что Джон мог сохранить воспоминания до несчастного случая, включая место, куда он последний раз ездил в отпуск. Использовал ли он автобиографическую память или декларативную, мы не знаем, но один или оба когнитивных процесса остались нетронутыми, что и позволило нашему пациенту ответить на вопросы. Кроме того, мы узнали о мозге Джона гораздо больше. Подумайте, что еще необходимо, чтобы ответить на вопрос: «Есть ли у вас сестры?» По крайней мере, нужно понимать, что́ вам говорят. Если вы не понимаете вопрос, вы точно не сможете на него ответить. Кроме того, вам нужно держать этот вопрос в рабочей памяти достаточно долго, чтобы мозг дал ответ. Что, если у вас нет рабочей памяти, то есть нет возможности помнить информацию, пока она не понадобится – в данном случае, чтобы ответить на простой вопрос? Ваш мозг будет искать ответ до тех пор, пока не выяснит, что он забыл вопрос!
Джону потребовалось гораздо больше рабочей памяти на выполнение наших заданий, потому что он не только должен был помнить заданные ему вопросы. На протяжении всего сканирования, – а длилось оно более часа, – Джону пришлось держать в памяти, что именно нужно сделать, если ответ «да» (вообразить игру в теннис) и если ответ «нет» (представить, что ходит по дому). Кроме того, те ответы, которые подтвердили, что упомянутые когнитивные процессы остались нетронутыми, также многое рассказали нам о том, какие части мозга Джона функционируют нормально. Если он понимал язык, то речевые области в его височной доле, вероятно, работали корректно. Джон хранил информацию в рабочей памяти, то есть отделы его лобной доли, отвечающие за высшие формы познания, реагировали как у здорового человека. Он также вспомнил события, произошедшие до несчастного случая, а значит, области средней височной доли и гиппокамп в глубине его мозга не были повреждены.
Все эти процессы мы осуществляем регулярно, даже не задумываясь. Однако увидеть, как проявляется этот сложный каркас сознания в неподвижном пациенте, – невероятно!
Лежа в сканере, Джон «общался» с нами, в то время как за пять лет врачам не удавалось добиться от него ответов на просьбы шевельнуть хотя бы пальцем. Связь с помощью фМРТ стала для Джона единственно возможным способом общения. После того как анализ данных сканирования был завершен, врачи снова тщательно протестировали его, используя стандартные неврологические методы, и изменили диагноз на «в минимальном сознании». Как бы то ни было, информация о том, что Джон воспринимает реальность, наверняка помогла команде Стивена обнаружить у него признаки частичного сознания, которые не были замечены до сканирования.
Джон провел в Льеже всего неделю. Его привезли из Восточной Европы специально на диагностику к Стивену, и вскоре пришло время возвращаться домой. Нам не хватило времени на дальнейшие исследования. Просто не повезло. Много лет спустя я спросил Мелани, что стало с Джоном. Когда его увезли, Одри потеряла связь с его семьей. Номера телефонов, которые родственники Джона дали Стивену, вскоре отключили, а другого способа отыскать их не было. Джон исчез так же внезапно, как и появился. Провел с нами всего лишь несколько часов и вернулся в серую зону, откуда ему уже не выбраться.
Пациенты приходят и уходят, а нам остаются лишь воспоминания о них, часто печальные. Мы искали пациентов повсюду, иногда перевозили их на большие расстояния. Но порой пространство и недостаток средств встают на нашем пути. Как бы нам ни хотелось провести побольше времени с Джоном, исследовать его, углубиться в его внутренний мир, увы – пришлось подчиниться обстоятельствам. Мы старались ухватить любую возможность, однако получалось не всегда. Наука идет извилистыми путями, пользуясь счастливыми случайностями технического прогресса. Тем не менее мне было очень жаль, что мы потеряли всякую связь с Джоном. Я решил сделать все от меня зависящее, чтобы в будущем нам удавалось следить за здоровьем пациентов и после сканирования.
Когда вышла статья с описанием клинического случая Джона, моя лаборатория вновь привлекла восторженное внимание СМИ. Мой телефон в отделе не умолкал ни на минуту. Журналисты приходили и уходили. Я потерял счет интервью для зарубежных радиостанций, пересказывая историю пациента, который, находясь в вегетативном состоянии, установил контакт с внешним миром. Все требовали подробностей, общество, казалось, никак не могло насытиться. Честно говоря, нам такое внимание льстило и, кроме того, пришлось весьма кстати. Мартин в то время как раз искал работу. В день, когда у него было назначено собеседование в Калифорнийском университете, в Los Angeles Times появилась статья под заголовком «Мозг пациента в вегетативном состоянии жив». Неудивительно, что с моим коллегой тут же подписали контракт.
Пристальное внимание общества часто влияет на науку, а заодно и на тех из нас, чья карьера связана с популярными исследованиями. В период, начиная от нашего первого сканирования Кейт в 1997 году, когда у меня вообще не было финансирования для поддержки такого рода исследований, до 2010 года, когда все узнали об истории с Джоном, поток денег от грантов и институциональной поддержки значительно вырос. Фонд Джеймса Макдоннелла в Соединенных Штатах выделил Нико Шиффу, Стивену Лаурейсу и мне 3,8 миллиона долларов для разработки совместной программы исследований. Наша группа в Европе, в которую входил и Стивен, получила грант на сумму почти 4 миллиона евро (4,5 миллиона долларов) для разработки компьютерных интерфейсов (мозг-компьютер) для пациентов, не реагирующих на внешние раздражители. К тому же Совет медицинских исследований выделил мне дополнительно 750 000 фунтов стерлингов (один миллион долларов) для расширения исследовательской базы на фМРТ-сканерах пациентов в вегетативном состоянии. Кроме того, в отделе я получал большую часть финансирования на изучение расстройств сознания – на этой теме и была сосредоточена большая часть моей исследовательской программы. Денег на научные исследования выделяли достаточно.
Тут на горизонте снова замаячила Канада. Ко мне обратился Мэл Гудейл, когнитивный нейробиолог из Университета Западного Онтарио в Канаде, известный своей работой по визуальному восприятию и регуляции моторики. Он рассказал о новой программе, недавно инициированной канадским правительством для привлечения иностранных «талантов». Кандидатам, успешно прошедшим отбор, обещали выделить десять миллионов долларов США по линии канадской программы «Исследовательские кафедры передового опыта» (CERC) в дополнение к средствам от принимающего учреждения.
Я воспользовался возможностью пересечь Атлантику и начать все с нуля и основал лабораторию под названием «Серая зона II» во всемирно известном Институте мозга и интеллекта. Так у меня появилась новая лаборатория с прекрасным оборудованием, щедрым финансированием и совершенно новыми возможностями.
Вскоре после того, как я переехал в Канаду, мне позвонил бывший коллега, доктор Кристиан Шварцбауэр, который работал в то время в городе Абердин, в Шотландии.
– Мы использовали ваши методы фМРТ для сканирования пациентов в вегетативном состоянии у нас, в Шотландии, – сказал он, – и недавно мы исследовали вашу старинную знакомую.
Я сразу понял, что речь о Морин. Ее родители попросили Кристиана отыскать меня и выяснить, не соглашусь ли я взглянуть на снимки мозга Морин и высказать свое мнение. Кристиан тоже хотел узнать, что я думаю.