К счастью, мы наблюдали за мозговой активностью Кэрол не один раз. Она активировала свою премоторную кору, когда ее просили представить игру в теннис, и парагиппокампальные извилины, – когда ее просили представить, что она передвигается по дому – и делали это несколько раз во время сканирования. Дело было закрыто. Кэрол находилась в сознании.
Кэрол перевернула с ног на голову всю концепцию вегетативного состояния и бросила новый и очень важный вызов врачам во всем мире. Медики стали иначе относиться к пациентам. Правильный ли диагноз они поставили? Есть ли хоть малейшая возможность, что пациент осознает реальность, несмотря на все внешние признаки обратного? Нам приходили вопросы от самых неожиданных адресатов. Что означало наше открытие для медицинского страхования? Что делать с юридическими решениями относительно поддержания жизни у нереагирующего на раздражители пациента? Если бы Энтони Бланд, тот парень, получивший травму на футбольном стадионе, смог бы представить игру в теннис, был бы он сегодня жив? А Терри Шайво?
Кэрол ясно дала понять, что некоторые пациенты в вегетативном состоянии лишь кажутся таковыми, они могут быть полностью осведомлены о мире вокруг них и способны генерировать последовательные реакции, если дать им соответствующие инструкции. Допустимо ли назвать это особое состояние серой зоной? Может быть… а может, и нет. Что, если запертая в неподвижном теле личность иногда бодрствует и понимает, что происходит вокруг, а иногда ничего не осознает? Ответа у нас не имелось. Однако мы то и дело возвращались к «строительным блокам» познания, к той критической массе мерцающих, непостоянных нейронных связей, которые у определенных пациентов иногда включаются, будто бы неутомимо прокладывая новые пути в умирающем мозге.
Все это время я поддерживал связь с Филом, братом Морин, иногда мы вместе ходили на концерты. Каждый раз, когда мы встречались, он сообщал, что состояние Морин не изменилось.
В 2007 году мы с Филом поехали на концерт группы Waterboys в Кембридже. Поездка получилась особенно горькой. Альбом, который принес группе их первый большой всплеск популярности, «Fisherman’s Blues», вышел в тот год, когда мы с Морин познакомились. Я будто слышал музыку нашей романтической страсти и непростой совместной жизни.
Примерно тогда же я получил письмо от Филиппа, отца Морин. Он сообщал, что ее лечащий врач согласился провести экспериментальное исследование седативного «Золпидема» (препарата, также известного как «Амбиен»), который использовали чаще всего для лечения бессонницы. В 2000 году в журнале «South African Medical Journal» был описан случай с молодым человеком, «проснувшимся» через полчаса после того, как ему ввели «Золпидем», хотя три года до того находился в вегетативном состоянии. Филипп дал препарат Морин, и ее врач утверждал, что она отреагировала положительно: «Ее мимика теперь менее напряжена, и она, кажется, лучше осознает реальность», – сказал врач.
Филипп был менее оптимистичен: «Я не смог убедить его [доктора Морин], что движения рук, которые он наблюдал, и сжимание руки/пальцев – все это Морин и так делает постоянно, без особых инструкций или просьб».
Отец Морин был ученым, и я доверял его суждениям. Лечащий врач Морин видел ее лишь раз в неделю, тогда как Филипп проводил с дочерью больше времени и мог собрать более достоверную информацию, наблюдая за ней ежедневно.
Я попросил Филиппа прислать мне видеозаписи Морин до и после принятия указанного препарата. Вскоре в моем почтовом ящике появились две видеокассеты: тоже своего рода научное исследование – только не в лаборатории, а в реальной жизни. Я вставил первую ленту в видеомагнитофон. На экране появилась Морин, женщина, которую я когда-то любил. Судя по всему, заботились о ней хорошо. Наверняка делали массажи и регулярно приводили в порядок. Я не заметил последствий спастичности – скованности мышц, внешне Морин почти не изменилась. Ее каштановые локоны казались такими же непослушными, хоть и были подстрижены чуть короче, чем раньше, прелестное лицо, на котором всегда сияла улыбка, было гладким, без морщин.
Я внимательно посмотрел обе видеокассеты, а потом пересмотрел их снова. И еще раз. Я пытался найти разницу в записях – и не мог. Как бы ни хотелось мне увидеть улучшения в состоянии Морин после использования нового лекарства, я ничего не обнаружил.
Тогда я отправил по электронной почте письма Филу и лечащему врачу Морин. Вот что я написал: «Я долго просматривал видеозаписи, а также изучил подробное описание состояния Морин. Результаты отнюдь не обнадеживают. Сообщения об использовании «Золпидема», полученные от других медиков, также в подавляющем большинстве разочаровывают. Наблюдаемые реакции пациентов по большей части являются весьма незначительными и временными».
Прошло десять лет; похоже, я тогда был прав, сохраняя присущий англичанам консерватизм. Случай с пациентом в Южной Африке привел к бесчисленным клиническим испытаниям «Золпидема», однако лишь немногие из них положительно сказались на самочувствии пациентов в вегетативном состоянии. Недавнее комплексное исследование, проведенное моим другом и коллегой Стивеном Лорейсом в Льеже, в Бельгии, не показало улучшения ни у одного из шестидесяти пациентов с нарушениями сознания.
Когда я встретил Фила, он заговорил о моем интервью на Би-би-си после публикации результатов нашего «теннисного» эксперимента. «Представляю, каково тебе пришлось!» – посочувствовал он.
Я ответил, что привык к вниманию журналистов и считал важным рассказывать людям о состоянии пациентов с таким же диагнозом, как у Морин. Фил меня поблагодарил, и на том все кончилось. Однако я не раз мысленно возвращался к нашему с ним разговору. Быть может, изучая серую зону, я пытался помириться с Морин? Получить ее прощение? Неужели все эти годы меня вело вперед ощущение незавершенности наших отношений?
9. Да и нет
Мы предложили мысленно поиграть в теннис как можно большему количеству пациентов, чтобы убедиться: эксперимент работает надежно. К 2010 году в сотрудничестве с Лаурейсом мы отсканировали пятьдесят четыре пациента, которых просили вообразить игру в теннис и пройти из комнаты в комнату – мысленно, разумеется. Учитывая, что на весь процесс ушли тысячи долларов, а также довольно много времени потребовалось на набор добровольцев, оценку сканов и прочие детали, пятьдесят четыре удачных результата стали невероятным достижением, как ни крути. Из просканированных добровольцев и пациентов двадцать три человека находились в вегетативном состоянии, что было доказано серьезными неврологическими обследованиями. Тем не менее в фМРТ-сканере мы обнаружили, что мозг только четырех из этих двадцати трех пациентов (17 %) выдал четкие реакции на наши инструкции.
Длительное путешествие, начавшееся с Кейт более десяти лет назад, получило в некотором роде официальную реабилитацию. Как я давно подозревал, некоторые из впавших в вегетативное состояние пациентов находились в сознании. И не просто бродили в тумане, как в полусне, а внимали инструкциям и производили довольно сложные мысленные действия в течение целых тридцати секунд, за которые их мозг генерировал набор реакций, а мы регистрировали их с помощью нового поколения мощных фМРТ-сканеров. Они (эти люди) наблюдали, слушали, бодрствовали и осознавали реальность. Тем не менее каким-то образом они застряли в серой зоне, потерялись во внутреннем пространстве и не могли оттуда вырваться, если только счастливая случайность не приводила их в наш сканер.
Я стал думать о тех, кому не повезло. Сколько их? От таких размышлений меня охватывал озноб. Никто точно не знает, сколько в мире пациентов в вегетативном состоянии. В медицинских учреждениях по уходу за лежачими больными далеко не всегда уделяется должное внимание ведению документации. В США таких пациентов предположительно от пятнадцати тысяч до сорока тысяч человек. И как свидетельствуют результаты наших изысканий, семь тысяч из них, вероятно, осознают реальность.
Однако нашлись весьма настойчивые оппоненты, опровергавшие наши выводы. Они утверждали, что, хотя 17 % наших пациентов в вегетативном состоянии реагировали на инструкции в сканере, только один из тридцати одного пациента в минимальном сознании (то есть 3 % испытуемых) дал ожидаемый ответ. У пациентов в минимальном сознании мозг, как правило, поврежден не так серьезно, как у пациентов в вегетативном состоянии. Почему же тогда они менее склонны демонстрировать реакцию мозга в сканере? Что-то не сходилось. Если рассуждать логически, мозг пациента в минимальном сознании должен чаще реагировать на наши задания в томографе.
Шесть лет спустя ответ на данный вопрос нашелся, однако в то время мы были весьма озадачены. Впрочем, ученых довольно сложно заставить прийти к единому мнению о том, что такое вообще сознание, не говоря уже о том, чтобы дать общее определение термину «минимальное сознание». Будем считать, в рамках нашей работы, что минимальное сознание означает следующее: иногда человек в сознании, иногда нет, а порой застрял где-то между. В лучшем случае он способен подать хоть какой-то сигнал, допустим, шевельнуть пальцем, подтвердить, что понимает, где находится. В худшем случае он даже этого сделать не в состоянии. Неудивительно, что лишь немногие из наших малосознательных пациентов смогли понять инструкции и перевести их в сложную последовательность реакций, то есть представить игру в теннис. Да и почему они вообще должны быть способны на такую ментальную акробатику? Ведь большую часть времени они и пальцем шевельнуть неспособны, с чего они вдруг начнут воображать игру в теннис? Что же касается девятнадцати пациентов в вегетативном состоянии, которые также не сумели представить игру в теннис, с ними приключилось нечто похожее, только хуже. Они находились где-то между сном и бодрствованием, так глубоко в серой зоне, что и не знали, живы они или нет. Естественно, они не могли представить, что играют в теннис, – они и думать-то не могли!