Приснился ему Николаев — шумный, заботный. Не раз уж за лето объявлялся директор совхоза ночами и начальственно беспокоил разным. В этом коротком и ясном сне старик опять показывал молодняк. Николаев почему-то заглядывал бычкам в зубы, крепко шлепал своей мясистой ладонью по спинам телят и широко лыбился, щурил свои жаркие глаза — хор-рошие привесы нагуляли… И тут из-за широкой спины сына надвинулся, затянутый в кожу, Николаев-старший, задышал в лицо табачным перегаром. Ласково тоже жмурясь, как и сын, весело выпевал:
— Напихашь в карманы р-рабоче-крестьянски червонцы и лик-ви-ди-ру-ем!!!
Угадывая гаденькое желание коменданта поселка унизить его, Иван Касьянович — с чего это вдруг — дурашливо кланялся и частил:
— Кулацку морду, кулацку морду!
— Ха-а-а… — зашелся в громком смехе довольный служака.
Проснулся потому, что все существо запальчиво восстало: никогда так не унижался перед комендантом!
А еще разбудил старика непонятный поначалу, какой-то всполошный дикий рев.
Открыл глаза и тут же узнал, и успокоился: отъелись бынюшки за лето, прорезались, окрепли у них рожки и вот молодо чешутся… Все же заботно оглядел мягкий спад луговины к болоту — почти все телята лежали на солнечном пригреве и сыто, сонно жевали свою жвачку.
Опять протянулся протяжный рев — исходил он откуда-то справа, почти из-за стога. Иван Касьянович вскочил, оглянулся и похолодел: как оказался этот бычишка в болоте?!
— Ты эвонде, дурашка…
Он сразу-то и не встревожился, не подумал, что может произойти. И не вспомнил того, что три-четыре года назад сгинул в этом болоте — тут, совсем неподалеку, загнанный собаками лось.
Кричал ласково — успокаивал, звал бычка:
— Варнак ты такой, брюшина ненажорна… Куда ж, утробина, свою башку завернул, куда шары свои вылупил, за какой такой медовой травиной тебя, жадобина, нелегкая понесла. Ступай, выбирайся обратно!
Окажись рядом Урман — тому только крикни — мигом бы понял и во время отжал от топи, выгнал дурачину из болотины.
А место вроде и не гиблое. У бережка редкие кочки с шапками мятой порыжелой осоки, а за ними такой гладенький, такой зеленый коврик низенькой шелковистой травки — вона на что соблазнился, обманная та плавучая травка!
Теленок услышал человеческий зов, силился, хотел повернуть назад, но болотная крепь не отпускала, и громкий призывный крик его сменился другим — утробным ревом страха. Совсем же рядом с бережком… Старик кинулся на призыв к болоту без всякого осознания опасности для себя. А ему ли не знать о коварстве болот… У кочек поозирался: ни палки крепкой, ни завалящей жердины.
Откуда, тут кошенина, тот случайный дровяной хлам давным-давно он убрал. Бежать на другую сторону хара к старице, к ветлам — далеко, а потом выломишь большой сук не минутным делом.
Бычок бился в бурой болотной жиже.
Петлей бича захлеснуть бы шею, опоясать ее, но голова уже западала в хлябь и лишь крестец, хвост еще наверху. И того Иван Касьянович опять же не вспомнил, что перед ним казенная скотинка, что телок еще в малой цене, что директор совхоза тут же списал бы его — теперь в хозяйстве такое запросто. Это прежде за каждую списанную, за каждую павшую животину взыскивали строже некуда и судили за сомнительные оправдательные документы… Такое родное, всегда близкое, всегда рядом живущее существо в надежде громко кричало о помощи, взывало к главному — к человеку, и вот извечное, крестьянское милосердие отозвалось ближнему.
Не думал старик о смерти в спешке, в чаянии спасения теленка.
ebooksa