Всё кончается явлением французских и английских национальных святых, которые вместе молятся о мире.
Этот диалог написан в 20-х годах XV века, непосредственно перед появлением Жанны, но чувства, в нём выраженные, зарождались с самого начала английских нашествий. С самого начала, при слабости организованной обороны, люди поднимались стихийно, сами собой. При первых же английских кампаниях в Нормандии осаждавшиеся ими города оказывали героическое сопротивление, не менее героическое, чем ставшее знаменитым сопротивление Кале. Крестьянские отряды чинили англичанам бесконечные препятствия. В годы полного развала после разгрома под Пуатье люди всех сословий повсеместно брались за оружие и организовывали оборону.
На одно историческое мгновение Плантагенетам удалось по мирному договору, заключённому в Бретиньи, осуществить свою династическую мечту: оторвать от французского королевства и получить в «суверенное владение» Аквитанию, расширенную до размеров чуть не половины Франции; за это они с лёгкостью отказались от своих претензий на французский престол. Но население отторгнутых территорий нельзя было заставить отказаться от связи с французским королевством. Даже там, где власть Плантагенетов как герцогов существовала давно, в глазах населения праведной миротворческой властью, как и везде, была всё равно не герцогская власть, а власть миропомазанного короля, качественно иная, чем всякая феодальная власть; и эти области тоже «принадлежали к святому королевству французскому» – английской территорией они не были никогда. В самых разных местах население отказывалось признать мирный договор. В Ла-Рошели оно сопротивлялось целый год «и вновь и вновь писало королю Франции, умоляя его, ради Бога, не отвергать их верность и не передавать их в чужие руки». На другом конце Франции Аббевиль также оказал вооружённое сопротивление. Представители Бигорра протестовали, говоря, что их край «не может быть изъят из рук такого великого государя, как король Франции, и передан в менее высокие руки». Город Кагор писал: «Король, государь наш, оставляет нас, как сирот; мы признаём англичан устами, но сердца наши никогда не отделятся от королевства». Как поётся в песне XIV века, англичане ругались по всей завоёванной территории, что «если вскрыть француза как свиную тушу, то в сердце у него окажется королевская лилия».
Со своей стороны, французские Генеральные Штаты считали договор неприемлемым и, несмотря на разгром и на совершенно трагическое состояние страны, готовы были продолжать войну. Настроения были такими, что парижскую революционную власть 1355–1356 гг. окончательно погубило именно то, что она вошла с англичанами в связь, которую она скрывала, как величайший стыд, но вполне скрыть не могла.
В итоге нескольких лет разумного управления при Карле V оказалось достаточно, чтобы свести на нет «похабный мир», который англичане к тому же забыли ратифицировать, заторговавшись о подробностях выплаты причитавшейся им контрибуции. К концу царствования Карла V англичане едва удерживали во Франции Кале и на другом конце Бордо с непосредственно прилегающим районом, где действительно существовал своего рода аквитанский сепаратизм (хотя и там, даже во время последующего французского развала, возникали заговоры в пользу воссоединения с Францией). И удары, нанесённые теперь внешнему врагу, создали настоящий ореол национального героя коннетаблю Дюгеклену, который сам на смертном одре «просил дворян, духовенство и весь народ королевства Французского помнить о нём».
Во всём этом был, несомненно, национальный мотив. То, что теперь называется национальным сознанием, во Франции начало возникать очень рано. Мы уже приводили слова, написанные в XII веке Сугерием: «Несправедливо и неестественно французам быть под властью англичан или англичанам под властью французов». Он же оставил восторженное описание настоящего национального подъёма, охватившего всю страну в 1124 г., когда англо-германская коалиция «в дерзновенной гордыне напала на Францию». Спустя 90 лет новая англо-германская коалиция вызвала во Франции такой же всенародный подъём, и французская победа при Бувине была отпразднована с исключительным энтузиазмом всеми сословиями и по всей стране. В завязке самой Столетней войны бароны, утвердившие принцип престолонаследия по мужской, а не по женской линии, «ибо королевство не может служить приданым», несомненно, имели в виду устранить всякую возможность английских или каких-либо иных иностранных претензий: «людям королевства французского было бы противно находиться под властью англичан», пишет по этому поводу хроникёр (Нанжис). Тем более, что слово «Франция», которое мы только что видели под пером Сугерия, встречается и в эпоху Столетней войны с тем же самым, уже вполне современным значением; «Франция, когда она едина, могла бы всему миру сопротивляться», – говорит Жерсон.
И всё же то, что главным образом противостоит английским нашествиям, – не «Франция», а «королевство», т. е. религиозно-этическая идея, в которую национальный мотив, сознание общей народности, входит лишь как одна из составляющих. Наряду с только что приведёнными примерами есть множество обратных, показывающих, что люди, живя в Пуату или в Мене, считали, что они живут не «во Франции»; но эти же люди, для которых «Франция» была другой страной – маленькой страной вокруг Парижа, – знали абсолютно твёрдо, что они принадлежат к королевству, и за королевство и за свою принадлежность к нему они боролись, «не щадя ни имущества, ни жизни». Самый ужас английских грабежей и насилий бросает новый свет на этот старый идеал праведного мира «по Богу», мира, «обещанного Новым Заветом», которым от начала освящена французская монархия. Против заморских насильников король Франции – мирно восседающий блюститель правды, облечённый в почти духовные ризы, такой, каким Карл V с настоящим упорством является на всех своих официальных изображениях. Это, конечно, «природный» король, «свой» король «по природе», и это же – «настоящий» король «по благодати»; и «всё это одно», как сказала бы Святая Жанна, потому что и то и другое – «в Боге».
Этого короля, носителя этой идеи, люди попросту и совершенно искренне любят, «жалеют» его в годы разгромов, даже когда это лично никчёмный король, как Филипп VI или Иоанн II. О здоровье Карла VI люди молятся и постятся по всей стране, и жалостливая нежность к больному королю звучит и у Жерсона, и у Марии Робин в её пророчествах, и у многих других.
Жанна тоже будет считать, что в Домреми и в Вокулёре она – не «во Франции». Но она будет знать, что в Вокулёре – «королевские палаты», и она придёт в Вокулёр «принести королевству помощь Царя Небесного».
Привязанность всех сословий к королевской власти такова, что в 1413 г. кабошьены и не рискнули сразу расправиться с дофином, хотя имели для этого как будто все средства в своих руках. Нужно дальнейшее углубление кризиса, дальнейшее помрачение религиозно-этического сознания страны, начатое университетским прославлением рю Барбет, чтобы бургиньоны получили возможность открыто восстать против монархической преемственности. Но тогда – и только тогда – им уже ничего не будет стоить перейти последнюю черту и выдать королевство англичанам.
И только этим путём для английских королей явится действительная возможность овладеть французским престолом, – во что раньше и сами они никогда серьёзно не верили.
Даже в последние годы XIV века, при уже начинавшемся внутреннем кризисе во Франции, английский король по сравнению с французским казался посторонним (итальянским) наблюдателям «маленьким корольком». 50 лет войны кончались для Англии чистым проигрышем. Вопреки видимости, агрессия не оправдывала себя и экономически. Жан Жувенель дез-Юрсен был прав, когда писал: «Ты не можешь сказать, англичанин, что война, которую ты вёл во Франции, когда бы то ни было пошла на пользу твоей стране; но твои люди и твоё золото должны были здесь погибать». Даже в период своих самых блестящих успехов, несмотря на контрибуции и на организованный грабёж, Эдуард III трижды разорялся (чем и вызвал, между прочим, по всей Европе страшнейший крах нарождавшегося финансового капитала).
Но в Англии, особенно среди дворянства, был всё же значительный элемент, привыкший к лёгкой наживе от континентальной войны. Рассказывая про эти годы, Жувенель пишет о «закоренелой ненависти англичан, которые были как бешеные от потерь, понесённых ими во Франции, и потому все время замышляли конечную гибель этого королевства; часто они появлялись с оружием в руках, то в Гюйени, то в Бретани, то в Нормандии или в Пикардии, сжигали дома и урожаи, брали пленных и уводили их в Англию». Когда Ричард II решил ликвидировать войну, женился на дочери Карла VI и фактически вступил с Францией в союз, он натолкнулся на сопротивление своих баронов. Его мирная политика стала едва ли не главной причиной его свержения с престола, которым овладел его двоюродный брат Генрих Ланкастер, как несомненный глава военной партии.
В монархической Франции эти события ещё усилили отвращение к англичанам: те убили своего законного короля и на престол посадили убийцу минуя ближайших наследников (каковыми по английскому праву несомненно, были потомки по женской линии второго сына Эдуарда III, герцога Кларенского, – Мортимеры и затем Йорки). И чтобы понять моральную обстановку второй половины Столетней войны, нужно помнить, что Ланкастер, узурпировавший английский престол, возобновил войну против Франции под предлогом династических претензий, которые для него были основаны вообще уже неизвестно на чём.
Умные, расчётливые и циничные, первые Ланкастеры – Генрих IV и Генрих V – сознавали, конечно, что и в Англии, и во Франции на все их действия смотрят как на явное беззаконие, и они всё же сумели придать своей политике своеобразный и вполне опеределейный морализирующий элемент. С самого начала они стали подчёркнуто выступать и внутри, и вовне в роли «светского меча» Римской Церкви. Обвиняя Ричарда II в терпимости по отношению к последователям Виклефа, еретикам-«лоллардам», и даже в прямом сочувствии им, Генрих IV впервые ввёл в Англии Инквизицию, ранее не имевшую туда доступа. Утверждение о прямой связи свергнутого короля с лоллардами было, по-видимому, надуманным; зато английские францисканцы в большинстве своем действительно остались верными законной династии, и Генрих IV в дополнение к инквизиционным кострам начал вешать францисканцев. Так погибло едва ли не самое ценное, что дала средневековая Англия: Оксфордский университет – университет Дунс Скота и Оккама – перестал быть международным очагом францисканской мысли. За пределами Англии Ричард II и в вопросе церковного раскола шёл в фарватере французской монархии; Ланкастеры и тут приняли диаметрально противоположный курс. Сначала они стали решительно поддерживать римскую папскую линию, и Генрих V, возобновляя войну против Франции, придал ей оттенок крестового похода на схизматиков. Затем, после конца раскола, ланкастерская Англия – вместе с испанцами и итальянцами, против французских арманьяков и немцев – встала в Констанце на защиту папских прерогатив.
Этот стиль режима Ланкастеров с самого начала роднит его с бургиньонским Парижским университетом. И когда в дальнейшем они встретят во Франции Девушку, отказывающуюся «кому бы то ни было повиноваться против Бога», Ланкастеры, естественно, узнают в ней не столько «лоллардку», как писал Анатоль Франс, сколько представительницу того церковного и всё же совершенно иного христианства, которое они у себя разгромили в Оксфорде.
Возможность англо-бургиньонского сговора носилась в воздухе с самого начала французской гражданской войны. С тех пор, как Иоанн Неустрашимый потерял власть в Париже, его контакты с Англией становились всё более частыми. Но, повторяем, «изменить королевству» открыто бургиньоны не могли без дальнейшей психологической подготовки. Хотя революция 1413 г. была уже, несомненно, направлена против наследника престола, они продолжали громко кричать о своей «верности королю и королевству». Так же точно предположение о том, что они готовы «податься под англичан», они яростно отвергали как злостную клевету. В действительности, как сообщает бургиньон Монстреле, в недели, предшествовавшие англо-французскому разрыву, Иоанн уже недвусмысленно дал знать дофину, что в случае непринятия его условий «ни он, ни его вассалы не будут сражаться против англичан, если те нападут на королевство». Но когда высадка англичан стала фактом, Иоанн начал громко провозглашать свою готовность биться с внешним врагом и проманеврировал так, чтобы вышло, будто арманьяки сами отвергли его помощь.
Овладев Арфлёром, Генрих V вышел на север, «выжигая всё, убивая людей, захватывая детей и уводя их» (Жувенель). На Азенкурском плато 25 октября 1415 г. брошенную ему наперерез арманьякскую армию постигла одна из самых страшных военных катастроф в истории Франции. Местами французские трупы нагромоздились на высоту пики, тем более что победитель, не зная, что делать с огромным количеством пленных, приказал перебить большую их часть, оставив в качестве заложников только самых именитых, в том числе Шарля Орлеанского.
ebooksa