И в последующие годы при каждой из бесчисленных попыток примирения от Иоанна добиваются, чтобы он выразил что-то вроде раскаяния. И никогда он на это не пойдёт, в крайнем случае он согласен высказать сожаление лишь о том, что убийство Людовика Орлеанского «огорчило короля». Каждый очередной «гнилой мир» оказывается, таким образом, новой капитуляцией перед нераскаянностью убийцы. И Жерсон, в 1405 г. рекомендовавший «то, что греки называли амнистией, т. е. прощение и забвение всего», теперь заявляет во всеуслышание: «Простить нераскаянного убийцу – не милосердие, а глупость и жестокое безумие».
28 февраля 1408 г., меньше чем через три месяца после рю Барбет, герцог Бургундский вступил в Париж «с достаточным войском, чтобы быть на всякий случай сильнее всех», – пишет его сторонник Монстреле. На улицах толпы кричали «ТГоё1!» и оказывали Иоанну «почести, какие подобают королю». Через неделю в замке Сен-Поль, «охраняемом» бургундской стражей, при огромном стечении народа, в присутствии самого Иоанна, явившегося в кольчуге, Жан Пети зачитал двору плод своего труда: текст, соответствующий 80 страницам печатного шрифта. Построенный по всем правилам университетской диалектики, с большой и малой предпосылками, с мажорным и минорным развитием, начинённый ссылками на библейскую, древнюю и новую историю, цитатами из Священного Писания, из древних философов и из Отцов Церкви, труд Пети повторял и доводил до полного абсурда все слухи, распущенные про Людовика Орлеанского, чтобы прийти к выводу, что вечную благодарность на земле и вечное блаженство на небе заслужил тот, кто избавил королевство от тирана. «И никто не отважился ему противоречить», – пишет Жан Жувенель дез-Юрсен.
Специальная комиссия начинает «чистить» администрацию от анти-бургиньонских элементов. Главную роль в ней опять играют университетские клирики, из которых самый деятельный – Пьер Кошон. Одновременно Университет, провозгласив наконец полный разрыв с Авиньоном, отправляет в тюрьму своих церковных противников; д’Айи, едва избежав ареста, отсиживается в своей епархии в Камбре. Воспользовавшись временным отсутствием Иоанна, двор пытается реагировать и вслед за тем при приближении бургундских войск вместе с королём бежит из Парижа, «где большая часть населения, – пишет Жувенель, – упорно оставалась приверженной герцогу Бургундскому в надежде, что он упразднит все налоги; не предвидели они всех надвигавшихся бед: ибо вскоре началась между партиями война, и была эта война жестока». Новый «гнилой мир», заключённый на мгновение, позволил только Иоанну получить назад в свои руки бессловесного короля. Тайные счета бургундского казначейства всё время упоминают вознаграждения агентам, «посещавшим наших верных друзей в Париже, в Руане, в Реймсе, в Суассоне, в Лане, в Компьени, в Мондидье» Университет остаётся центром бургиньонской пропаганды, «университетские клирики писали грамоты и рассылали их во все концы», отмечает Жувенель. Начиная открытый террор, Иоанн, по весьма шаткому обвинению в хищениях, бросает парижскому населению голову лично ему ненавистного министра финансов Монтегю. Брату Монтегю, епископу Парижскому, удаётся своевременно бежать.
«Буря гражданской войны поднималась со всех сторон», – пишет Жан Шартье. Заявляя, что король и дофин фактически находятся в плену, орлеанисты берутся за оружие и группируются за Луарой. Их возглавляет теперь тесть молодого Шарля Орлеанского, могущественный южный феодал Бернар д’Арманьяк, именем которого начинают называть всю партию.
В Париже университетские клирики каждое воскресенье «с колокольным звоном и при потушенных свечах» проклинают в церквах арманьякских принцев. Их объявляют вне закона, все их владения – конфискованными, «так что и называть их стали простыми именами (без титула): Жан Берри, Шарль Орлеан, Бурбон, Алансон». Парижские тюрьмы набиты до отказа действительными арманьяками и «подозрительными», которые мрут там без счёту от голода, холода и дурного обращения.
Вся страна наводнена вооружёнными отрядами, навербованными с той и с другой стороны. Эти «ратные люди не очень стремились сражаться друг с другом, зато грабили повсеместно и губили народ». Герцог Бургундский, уже давно флиртующий с Англией, первым приводит английский контингент на поля французской гражданской войны. Спустя несколько месяцев арманьяки, напуганные возможностью полного англо-бургиньонского сговора, в свою очередь обращаются к Англии и ценою тяжких обещаний уступки территории перманивают английскую помощь на свою сторону.
Ярче всего остального эти обращения к Англии показывают, как всякое чувство ответственности тонет в вихре гражданской войны: после ужаса, вселённого английскими нашествиями прошлых пятидесяти лет, моральная недопустимость таких обращений не вызывает во Франции сомнений. «Если бы король знал, что творится, он не кормил бы англичан обедами, а скорее пошёл бы на них с мечом», – вздыхает всё тот же Жувенель, рассказывая о том, как Иоанн Неустрашимый чествовал в Париже приведённых им англичан. Вся сила, всё значение монархии в том, что она выражает голос совести, национальной и человеческой. И этот голос молчит, пока король – больной, ничего не сознающий человек. Но человек преходит, а король Франции остаётся. Уже в 1405 г. в «Vivat Rex» Жерсон с настоящей нежностью говорил о маленьком наследнике престола: «Бог иной раз через невинное маленькое существо посылает стране больше счастья, чем через больших грешников… Дофин – как бы одно лицо с королём: король живёт в нём, и королевство связано с ним нерасторжимым союзом, как бы по естеству».
С тех пор наследник престола, герцог Гюйенский, подрос. Его женили на одной из дочерей Иоанна Неустрашимого, его окружили бургиньонскими ставленниками, но вся сила монархического сознания переносится теперь на него и начинает действовать в нём самом.
Летом 1412 г. Иоанн Неустрашимый осаждает арманьякский Бурж, привезя с собой и короля, и дофина. Он готовится засыпать город ядрами своей артиллерии, когда герцог Гюйенский вмешивается. Бомбардировки не будет. Вслед за тем дофин заявляет своему тестю: «Нужно кончить войну, она продолжалась уже слишком долго во вред королевству и моему отцу». Через несколько недель трактат, подписанный в Осерре, обязывает обе стороны в первую очередь порвать всякие отношения с Англией.
До этого момента, пока монархию представлял невменяемый король, бургиньонская тактика заключалась в том, чтобы физически захватывать его в свои руки и действовать его именем. Но теперь перед ними – наследник престола, который один раз уже заставил их уступить. Бургиньонам остаётся или склоняться перед ними и впредь, или восстать против монархической преемственности.
Они решаются на последнее, тем более что по расчёту Университета он теперь получил против насквозь монархического галликанского духовенства твёрдую точку опоры в восстановленном папстве. Правда, Пизанский Собор, созванный кардиналами Авиньона и Рима, отказавшимися одновременно от обоих своих пап, в действительности вовсе не ликвидировал схизму, – после него просто стало три папы вместо двух. Именно этот результат предвидел д’Айи, настаивая в Пизе на том, чтобы Собор главное внимание обратил на общецерковную реформу и не спешил с избранием нового папы, которого парижское бургиньонское правительство добивалось от Собора всеми силами. В конце концов Собор избрал папу и был им распущен, успев едва наметить общецерковную реформу, по образу и подобию галликанских вольностей. Как бы то ни было, в Париже избрание пизанского папы было отпраздновано как огромная победа: Университет считал, что в лице Александра V он получил наконец своего «несомненного папу» и с этого момента стал решительно ориентироваться на него как на восстановленный центр международной Церкви.
Почти сразу после избрания Плауль сообщал из Болоньи своим университетским коллегам, что «Св. Отец говорит о них с любовью, идущей от чистого сердца… и принял за правило считать их своими ближайшими советниками, даже предпочитать их своим ближайшим советникам и своим кардиналам». После этого, следуя «единогласному мнению» Университета, бургиньонская власть перестала соблюдать галликанские вольности: во всей бургиньонской Франции назначения на церковные должности опять перешли в руки папы, за единственным исключением Дофине, где галликанские вольности остались в силе по особому распоряжению герцога Гюйенского. Назначения на церковные должности действительно посыпались из Рима на университетских клириков; ещё и после смены власти в Париже арманьякский французский посол Жан де Монтрёй в глаза упрекал папу в том, что он «все свои милости обращает к Университету и хочет опираться на него». И нетрудно понять, какое значение для внутренней политической борьбы имел тот факт, что благодаря восстановлению папского абсолютизма Университет все больше захватывал ключевые позиции во французской Церкви.
Несмотря на Осеррский договор, власть в Париже осталась чисто партийно-бургиньонской, и арманьяки не решились явиться на Генеральные Штаты, созванные в январе 1413 г.: боялись, что Иоанн воспользуется случаем и прикончит в Париже своих главных противников. Провинция вообще оказалась представлена очень слабо из-за разрухи и трудности сообщений при еле законченной гражданской войне. Все ждали с напряжением назначенного выступления парижской делегации и Университета, но тут обнаружился своеобразный манёвр: Университет выступил на Штатах чрезвычайно вяло, дал Штатам закрыться – и после этого потребовал приёма у короля и дофина, чтобы изложить свою программу. Университет решил действовать не через Штаты, хотя бы даже бургиньонские, а непосредственно, опираясь на парижскую толпу.
В городе, оклеенном университетскими агитационными плакатами, наводнённом университетскими «подмётными письмами», университетские клирики – Пьер Кошон, Эсташ де Павильи и другие – днюют и ночуют в одной из самых могущественных корпораций, у мясников. На бойнях и в мясных рядах близ Большого Шателе, где всегда немножко пахнет кровью, здоровенные парни, привыкшие обращаться с ножами, распивают доброе бургундское вино, которое Иоанн без устали отпускает своим парижским друзьям (счета бургундского казначейства чрезвычайно на этот счёт красноречивы). Виновником всех бед, как прежде Людовика Орлеанского, Университет прямо называет теперь дофина, который всё чаще отделывается от навязанных ему бургиньонских советников, всё больше окружает себя людьми более или менее арманьякского толка.
13 февраля улицы запружены толпою, в которой на первом месте мясники – «кабошьены», как их называют по имени одного из их главарей, Кабоша. От имени Университета и города Парижа Эсташ де Павильи предъявляет двору среди других требований длиннейший список чиновников, начиная от канцлера Арнольда Корбийского, обвиняемых в разорении народа, – всех тех, кого подозревают в антибургиньонских настроениях. Напуганный дофин даёт своё согласие на назначение следственной комиссии, в которую представителем от Университета входит Кошон. Комиссия начинает действовать через несколько дней. «Никакого дознания, никаких доказательств не требовалось, – пишет Жувенель, – достаточно было сказать: такой-то – арманьяк. С богатых брали выкуп, но, получив с них деньги, их продолжали преследовать; а те, кому платить было нечем, исчезали неизвестно куда». Боясь, как бы дофин не бежал с королём к арманьякам, вооружённые отряды парижской демократии день и ночь стерегут королевский дворец.
Дело зашло так далеко, что некоторые бывшие сторонники Иоанна теперь от него отшатываются. Среди них на первом месте – прево Парижа дез-Эссар, открыто заявляющий по поводу следственной комиссии, что главный грабитель казны – сам герцог Бургундский. Дез-Эссар грозит представить документы; кроме того, он, по-видимому, знает, что Иоанн разработал план, как теперь ликвидировать Шарля Орлеанского. Смещённый Иоанном, дез-Эссар делает попытку удержать в своих руках Бастилию и передать её дофину. Тогда кабошьены бросаются на Бастилию, дез-Эссар вынужден сдаться в плен Иоанну, который, вопреки своему обещанию, в дальнейшем выдаёт его толпе. Одновременно со штурмом Бастилии другая толпа под руководством Кошона врывается к дофину, хватает его приближённых, некоторых из них убивает на месте, других уводит в тюрьму.
Начиная с этого дня, 27 февраля, идут непрерывные аресты, расправы и грабежи. Жерсон прячется в подвалах Нотр-Дам. Кабошьены то и дело днём и ночью врываются к дофину, в толпе выкрикивают ему угрозы: «Смотрите, как этот молодой человек носит шляпу на арманьякский манер, – скоро он нам надоест!» 22 мая толпа, опять под предводительством Кошона, врывается к королеве и уводит в тюрьму всех без исключения дам её двора; судя по обвинительному акту, составленному после контрреволюции, Кошон заодно заставил дофина подписать ему какие-то грамоты.
В такой обстановке Университет, разгромивший своих противников, может быть, отчасти напуганный действием своего крайнего крыла, принимает типичное решение: скоропалительно сочиняет и издаёт идеальную конституцию. «Великий Ордонанс» 24 мая 1413 г., ударно, в два дня зачитанный и принятый правительством, представляет собою свод всевозможных проектов реформ, главным образом финансовых, в значительной степени резонных и выдвигавшихся с разных сторон, но фактически он падает в пустоту: при том обороте, который приняли события, теперь уже всем не до того. Взбунтовавшаяся толпа, которую он, по-видимому, должен был успокоить, не только не прекращает, но усиливает бесчинства. Вслед за расправой с дез-Эссаром начинается общая резня арестованных в тюрьме. Иоанн Неустрашимый, явившись на место происшествия, говорит толпе: «Правильно, ребята» – и пожимает руку одному из главных террористов, парижскому палачу Каплюшу.
Но чем больше льётся крови, тем больше людей обращает свои взоры к дофину. Жувенель-отец, за которым стоит всё, что есть умеренного в Париже, ходит тайком к герцогу Беррийскому, который приехал в столицу, поверив в Осеррский мир, и теперь сидит фактически арестованный в своём замке. Вылезая из подвалов Нотр-Дам, к герцогу Беррийскому ходит тайком и Жерсон. Жувенель мужественно пытается объясниться с герцогом Бургундским, предлагая ему общее примирение, если тот гарантирует свободу дофина и выкажет раскаяние в убийстве Людовика Орлеанского. Ещё раз Иоанн отказывает. Тогда через герцога Беррийского устанавливается связь с арманьякскими принцами, которые с войсками начинают приближаться к Парижу. Тем временем Карл VI приходит на короткое время в себя и заставляет герцога Бургундского вступить в переговоры с арманьяками. В конце июля в Понтуазе подписан новый мирный договор, который сам по себе опять не может не быть «гнилым». Но этого факта достаточно, чтобы Жувенель именем дофина немедленно поднял Париж.
Большинство парижских кварталов организованно выступают против кабошьенов, которые сдаются после короткого сопротивления. Освобождённого дофина на улицах встречают овации. «Сто тысяч человек, а то и больше, надели арманьякскую ленту» (партийный знак арманьяков), – отмечает ярый бургиньон, университетский клирик, известный под совершенно неверной кличкой «Парижский Буржуа». «Немало было людей, желавших бить герцога Бургундского, – пишет Жувенель. – Удивительно же то, что при всей этой великой перемене не били и не оскорбляли никого, никого не ограбили и ни к кому не врывались в дома». Только 45 террористам, бежавшим из Парижа, в том числе Кошону и главным мясникам, было запрещено возвращаться в столицу. Сделав неудачную попытку похитить короля, вслед за ними незаметно исчез из Парижа и сам герцог Бургундский.
ebooksa