Такова символика. Конкретный же исторический факт заключается в том, что чистоту она несла в себе – и чистоту она распространяла вокруг себя. Теперь ей предстояло иметь дело с «ратными людьми», приученными десятилетиями смуты и войны к грабежам, насилию и полной разнузданности нравов.
Мы отметили уже свидетельство Жерсона о том, что к этому войску она также предъявила определённые требования. Эти требования были просты, элементарны; частью даже, если угодно, наивны.
В Блуа, где происходила концентрация войск, она явилась из Тура около 20 апреля. И немедленно начала «обработку» армии.
Она, во-первых, объявила войну половой распущенности и стала гоняться за «подружками» («les amiettes»), которые толпами сопровождали войско. Свидетельским показаниям на этот счёт нет числа. «Девочки должны были убраться, кроме тех, на которых солдаты соглашались жениться» (Симон Бокруа). Остальных, не обратившихся на путь истинный и не урегулировавших своё положение христианским образом, она беспощадно гнала вон из армии. Можно было подумать, что войско взбунтуется. Но оно не взбунтовалось. Конечно, всякое могло ещё происходить иной раз – но только за её спиной.
Но ей нужно было главным образом внутреннее, духовное очищение людей. И своим примером она повлекла их к исповеди.
4 июня 1429 г. Джустиниани сообщал:
«Каждое воскресенье она исповедуется» (Джустиниани ошибся: по словам Пакереля, которому это виднее, чем кому-либо, она исповедовалась у него почти каждый день). «И она хочет, чтобы вместе с ней исповедовались все военачальники и вельможи Двора и чтобы они покаялись в грехе блудодеяния так же, как и все барышни».
Если верно, что она пыталась делать это при Дворе – а Грефье де Ла Рошель подтверждает это со своей стороны, – то тем более она это делала в армии. Своим главным помощником в этом деле она выбрала своего нового духовника Пакереля.
Этот августинский монах был чтецом монастыря в Туре и, по его словам, присутствовал на юбилейных торжествах в Ле Пюи. Там он встретился с её матерью и с «некоторыми из людей, проводивших её к королю», – очевидно, с Нуйонпоном и Пуланжи. Встреча этих последних с её матерью едва ли была случайна: зная, что Роме будет в Ле Пюи, Девушка, по всей вероятности, попросила этих преданных ей людей, знавших её семью, поехать туда и постараться добыть ей прощение матери за её уход («впоследствии я написала им – родителям – и они меня простили»: это письмо и было, вероятно, отправлено в Ле Пюи). Во всяком случае, её братья, как видно, сопровождавшие мать в паломничестве, после этого появляются при Девушке и сопутствуют ей постоянно – значит, примирение с семьёй состоялось. Пакерель рассказывает, что он ещё прежде «немного знал» спутников Девушки и они настояли на том, чтобы он отправился к Жанне и постоянно её сопровождал; надо думать, что он внушил доверие и её матери. В Тур, куда тем временем уже перебралась сама Жанна, он вернулся вместе с её братьями, Нуйонпоном и Пуланжи. Тут он к ней пошёл, она его приветливо встретила, на следующий день исповедалась у него и после этого взяла к себе в духовники.
Вот как Пакерель рассказывает о том, что она сделала в Блуа:
«Для священников, сопровождавших армию, она велела сделать хоругвь и велела написать на ней образ распятого Господа.
Солдаты, надо думать, сначала таращили глаза. А потом пошли.
«Самые распущенные ратные люди по её призыву обращались к Богу и переставали злодействовать», – говорит орлеанский священник Борд. Ла Ир, герой и разбойник, «пошёл к исповеди, и вместе с ним пошли многие из его отряда».
Люди начинали чувствовать, что они в некотором роде оказались воинами Христовыми и что это обязывает. Но ей нужно было, чтобы они это чувствовали каждый момент. И она потребовала от них совсем простую, наивную вещь: прекратить ругань, тем более – ругань кощунственную, воздерживаться от этого каждый момент, потому что Бог каждый момент видит и слышит всё.
Это была постоянная борьба. «В своём присутствии она не терпела сквернословия и богохульства и боролась с ними словом и делом», – рассказывает Гокур. Одна орлеанская жительница (вдова Юре) передаёт маленькую сцену, свидетельницей которой она была: какой-то «важный господин что есть мочи ругался и хулил Бога; это услыхала Жанна; она тотчас подошла к нему и вцепилась ему в глотку, говоря: эй, сударь, как вы смеете хулить Господа? Во имя Божие я отсюда не уйду, пока вы не откажетесь от ваших слов! И этот господин послушался Девушки и покаялся».
«Вообще никто из её войска не смел ругаться или хулить Бога в её присутствии, зная, что ему за это достанется, – рассказывает её паж Луи де Кут. – Я сам слышал несколько раз, как она укоряла герцога д’Алансона, когда он ругался или богохульствовал». И сам д’Алансон вспоминает: «Она очень бранила за ругань, в особенности меня, ругавшегося иной раз; и когда я её видел, я воздерживался от ругани».
Чтобы помочь людям отделаться от этой привычки, она придумала способ, тоже простой и наивный: как рассказывает Сеген, она рекомендовала Ла Иру, когда ему станет невтерпёж, клясться не Богом и святыми, а своей палкой (палка была отличительным признаком командиров); «ис этого времени Ла Ир приучился в присутствии Жанны клясться своей палкой».
По-видимому, этот способ она рекомендовала вообще— судя по тому, что Персеваль де Каньи, пересказывая в основном воспоминания герцога д’Алансона, на каждом шагу приписывает ей самой восклицание: «Клянусь моей палкой!» – Par mon martin! Ни в одном другом источнике не видно, чтобы она это говорила сама. Но Персеваль де Каньи, очевидно, слышал от герцога, что она всячески «внедряла» в армии это безгрешное выражение.
Другой вопрос – как Ла Ир, д’Алансон и все прочие продолжали выражаться в её отсутствие. Но как бы то ни было, все они чувствовали всё больше и больше, что среди них появилось нечто совсем новое, совсем неожиданное и очень светлое.
А раз это было так, раз у людей формировалось новое сознание, Девушка могла предъявить к ним ещё одно требование, элементарное, но шедшее вразрез со всей военной практикой XV века.
ebooksa