Контрудар

— Ну шо, хлопцы? — Солдат-фронтовик снова достал кисет со стеллажа и подмигнул Косте-бородачу. — Так и запишем в протокол: слушали — музыку, постановили — танцевать…

И снова взрыв громового смеха потряс своды просторного цеха.

— Хоть не пожил, а слушаю людей поживших, грамотных. Не пара нашему брату. Какая там моя грамота? Бегал два года в частную школу Семинского. Разов десять смотрел «Панораму Голгофы». И дважды «зайцем». Так вот выступал в нашем курене тот, который сам книги пишет. Обещал вскорости такое… аж голова кружится. Всем белого хлеба от пуза, мяса по два хвунта.

— Да, живая душа калачика просит. В Москве калачи как огонь горячи. А ты не спросил того книжника, — заметил с подковыркой хромой солдат-фронтовик, — по два фунта каждому или на каждом?

Хихикал беззубый дед, хватался за тощий живот пленный австриец.

Наверху у хозяев из-за «штатов» пекарни частенько доходило до громких ссор, до скандалов.

Скандалов обычных и необычных — с битьем посуды. А все же взял верх булочник, отстаивавший Назара.

Пани Ядвига в конце концов перебесилась. Всех до единого хлебопеков-поляков спровадили. А не будь, как казалось Назару, атаманов его куреня и их широких лбов, ходить бы ему, неприкаянному, до скончания века на биржу труда.

Околачиваться там с утра дотемна вместе с несчастными бедолагами.

Вот тогда на него и наперли… Особенно велогонщик, который уже щеголял в пестром одеянии, какое довелось видеть на сцене знаменитой труппы Саксаганского еще до революции.

Свежеиспеченный чотарь все крутил и крутил шарманку: «Тебя наши сделали человеком. Определили на хлебное место, а ты?»

Иным слободским парням нравилась видная справа «вольных казаков». И куцый жупанчик. И длинный шлык к казачьей папахе. А наголо бритая голова с вьющимся от потылицы через лоб и до мочки правого уха оселедцем?

Что ни говори, запорожцы. И не где-нибудь там, за Дунаем, которого показывали у Саксаганского, а здесь, на родном Днепре…

«И чего это нашей калачной братии надо? — копошилось в голове Назара. — Всякий раз только и знает — шпиговать. Завидки берут, чи шо? Может, за то, шо зачуханного сопляка признают не абы какие-то там люди? Здоровкаются за руку? Почет. Называют «пан казак»! Там не услышишь: «Эй ты, шпингалет, шмаркуля!» Или вот как офицерня с Полигона, шо шлепает за слободскими мамзелями: «Галушка», «Квач», а то еще и похуже…»

Назару было очень нелегко у печей даже после ряда уступок, вырванных у булочников. Живоглотов-хозяйчиков, еще можно было поприжать забастовкой, дружным напором хлебопеков. А печи? Они уступали лишь после того, как высохнет шесть потов и начнет проступать следующий…

И все же он был на десятом небе. Пусть тут, на слободках, в этом пекле пана Неплотного, он пешка. Зато там, на улице, в Печерском курене «вольного казачества»… Там он если и не царь и не бог, то сват самому пану Грушевскому. И прочему видному панству.

Пусть тут, в пекарне, его шпигуют. Считают последней спицей в самой последней колеснице. А там попозже смикитят, разберутся…

Пришло время вытаскивать формовой хлеб. И эта операция у старшего пекаря заняла не много времени. Назар тут же аккуратно заполнил не остывшую еще печь сухими дровами, разложив их клеткой, как учил его отец еще до ухода на войну.

Костя-бородач вынул из формы буханку горячего хлеба. Разделил ее на четыре доли — всем пекарям. Себе не взял ничего. Затем достал пятьдесят первую паляницу из дневной выпечки. Аккуратно ее переполовинил. Подвинул себе одну половину, другую разрезал на четыре части. И это все, что причиталось мастерам по уговору с хозяином. Кроме платы, конечно. Раз и навсегда была установлена дневная выработка в единицах, и не было случая, чтобы рабочие утаивали хлеб для себя. Вот только тесто. Но на него мог позариться лишь изголодавшийся военнопленный австриец…

Получив свой пай, солдат обратился к пекарям: