Контрудар

Кругом пошла шириться техника — корчевальные машины, бульдозера, трелевочные трактора. И не снилось все это сроду… А поди ж ты! Самая что ни на есть большая техника!

Покуда гудит барабан комбайна — ничего, а вот как зачастит дождь… Всякое лезет в голову… А ведь мог из меня образоваться и настоящий музыкант. Не «аллегра модерата»… Полковой капельмейстер силком рвал в свою партитурную команду. Не поддался. Одно: был злой на фашистов, на тех поганых фрицев, злой до скрипа зубов и до лязга в печенках за батю. Лучшего снайпера нашей роты. Не дошел он с нами до фашистской берлоги. Отдал я ему свой последний долг, вместе с нашими бойцами, на подходе к Варшаве. Там, где ранили еще моего деда в царскую войну… А потом совестно было возвернуться в тайгу мне, столбовому хлеборобу, снайпером по тромбонам…

Так вот шибко выделяется наш фамильный экипаж: хоть при комбайне, хоть в новом нашем клубе — пусть это не городской Дворец культуры, а рубленые лишь хоромы. Евгения, значит, за клавишами фортепиано, Платон, когда дома, на скрипке, а я на новехоньком, «столичном» аккордеоне.

Наша мать тоже старалась до поры до времени. Известно — природная певунья. Поначалу даже гопачка исполняла соло на клубной сцене.

А вот сдает Павла…

Припоминаю: заимка наша все еще оглашается трелями таежного дождя, а определяю нутром лесована — надвигается хиуз, а сказать по-модному — антидождь. Вот-вот обратно взметнусь на верхотуру моего красавца, нашего поильца-кормильца. А потом начнется музыкальный номер, молотильная сюита — соло на нашей лихой двухметровой пиле. Одно слово, «аллегра модерата»…

Если что не так… прошу помнить — некогда было мне вникать в тонкую грамоту. Только-только начали проклевываться усики, позвали к оружию. А чуть пробились усы, довелось, засучив рукава, поднимать колхоз. За себя и за тех пятерых, что не вернулись в тайгу. Пусть уж наши отростки — Евгения и Платон… Ведь и их батя не зря рвался через Днепр, через Вислу, через Неман, через Одер, через минные поля и гранитные надолбы к светлому будущему…»

МОЙ ДОМ — ТВОЙ ДОМ

Сергей Савельевич Сорокин, пыхтя и тяжело отдуваясь, зашнуровывал протез. Это давалось ему нелегко: мешал тучный живот.

Из передней донесся короткий нерешительный звонок. Сергей Савельевич выпрямился. Его широкое, с синеватыми прожилками лицо побагровело от натуги. Чуть выпученными карими глазами растерянно посмотрел на Жанну Петровну, худенькую седую женщину с грустным, хорошо сохранившимся лицом.

— Рано кого-то принесло, — сказал Сорокин, выпуская изо рта и ноздрей густое облако сизого дыма. — Пойди, душечка, открой, пожалуйста, — обратился он к своей супруге.

Жанна Петровна достала из пачки мужа папиросу и вышла. Вскоре, придерживая рукой полу пестрого халата, с чуть закинутой назад головой, вернулась.

— Какой-то дед. Очевидно, колхозник, — вяло посмотрев на мужа, шепотом произнесла она. Потянулась за спичкой.

Глаза Сергея Савельевича радостно заискрились.

— С волосами? То есть с бородой, с рыжеватой бородой? — спросил он.

Жанна Петровна успела лишь утвердительно опустить длинные ресницы. За спиной ее звучно заскрипели сапоги.

— Так это же сам Елизар Иванович! — выпалил явно взволнованный Сорокин и бросил на пол окурок.

— Так точно, Елизар Иванович! — подтвердил густой бас из прихожей.

На пороге показался небольшого роста старик в синей стеганке, с роскошной, распластанной во всю ширь груди бородой.

— Разрешите взойти? — спросил он, аккуратно снимая обеими руками армейскую фуражку с красным околышем. — Мир этому дому!