Через два дня в школе было учительское собрание. Агриппине Ивановне, видно, крепко влетело, так как, придя домой, она долго всхлипывала и на что-то жаловалась. Вызвали в школу и Семена Борисовича. Он вернулся оттуда злой и хмурый. Пеку больше никто не тронул даже пальцем, и он никуда не уехал.
Дежурные, которые бегали в учительскую за мелом и географическими картами, рассказывали, что на стене висит приказ: Агриппине Ивановне объявлен строгий выговор с предупреждением.
В то же лето наши квартиранты выбрались из местечка. Но в этом мы с Пекой не были виноваты. Семен Борисович, приехав однажды домой в середине недели, застал в своей квартире физкультурника Милантия Козельчика. Это не понравилось толстому заготовителю, он несколько дней ходил злой и наконец заявил, что его переводят в другой район.
Длинную Рашель я пожалел только один раз. Перед самым отъездом она, вытирая слезы, жаловалась моей матери:
— Не думайте, что я такая уж счастливая. Не было кому бить молодую. Погналась за достатком. И потому вышла замуж за этого чурбана.
Я искренне сочувствовал в ту минуту Рашели. Но доброе чувство к ней, вспыхнувшее только на минуту, быстро забылось.
С Пекой мы переписывались два года. Окончив семилетку, он поступил в ремесленное училище.
МОЙ ДРУГ ПЕТРУСЬ
У меня был друг Петрусь Тимошенко, самый лучший друг, какие бывают только в годы юности, когда сердце открыто всему прекрасному и чудесному, что есть на земле.
Вспоминаю нашу тихую школу, наш девятый класс. Окруженная сенью старых кленов и берез, школа стояла на самом краю местечка. Неподалеку приютилась кузница, в которой работал старый кузнец Вавила. За многие годы, проведенные в школе, мы досконально изучили и характер Вавилы, и даже приемы его кузнечного мастерства. Старый кузнец никогда не бил молотом по железу больше семи раз. Сидя в классе на уроках и заслышав звуки, несшиеся из кузницы, мы считали удары и никогда не ошибались. Мы уже знали, что после седьмого взмаха молотом Вавила или бросит кусок железа в горн, или, прислонившись к стене старой, сгорбленной кузницы, будет отдыхать… Дальше за школой, если пройти засыпанный желтым песком и заросший горькой полынью пустырь, находилось кладбище. На большой перемене мы бегали туда играть, дурачиться. На кладбище росли развесистые сосны и всегда стояла торжественная тишина. Эту тишину нарушали мы, нисколько не беспокоясь, что тревожим вечный покой своих предков. В те далекие школьные годы никто из нас еще не думал о смерти.
Школьные годы… Можно забыть многое в жизни — встречи и расставания, горе и радость. Но первый и последний школьные годы никогда не забудешь. Приходишь ты в школу маленьким желторотым вороненком, а покидаешь ее человеком, который уже многое знает и еще больше — хочет знать. Год нашего ученья в девятом классе был последним школьным годом.
Старшие классы, от седьмого до десятого, занимались в тот год во вторую смену. В восемь часов вечера занятия кончались и начиналось, собственно говоря, самое интересное. Наша школа считалась образцовой, и все мы — и учителя и ученики — делали все, чтобы поддержать ее престиж. По вечерам развертывали свою деятельность многочисленные кружки и редколлегии. Каждый класс хотел быть впереди других. Стенгазетами была увешана вся стена в длинном полутемном по вечерам коридоре. Спорили кружковцы, репетировались новые пьесы, проходили собрания — этим заполнялся почти каждый школьный вечер.
Вспоминаю незабываемые вечера в нашем клубе. Клубом законно гордилась школа. Для того чтобы иметь такое чудесное помещение, пришлось пожертвовать двумя смежными классами. Разобрали стену, разделявшую классы, и получился отличный клуб, который редко пустовал по вечерам. Я уже сказал, что наша школа была образцовой, а это ко многому обязывало. Мы не пропускали ни одной календарной даты, не отметив ее собранием, докладом, диспутом и очень часто — показом художественной самодеятельности.
Когда я сегодня вспоминаю школу, перед моими глазами встает образ моего друга Петруся. Он был тогда моим богом и моей совестью, и — не буду скрывать — я временами был влюблен в него, как можно быть влюбленным в самую красивую девушку. В этом подвижном, невысоком и не весьма крепком на вид пареньке таилась какая-то могучая энергия. Петрусь был нашим неизменным докладчиком, организатором, застрельщиком. Его хватало на все: на то, чтобы выступить в диспуте, сыграть главную роль в одноактной пьесе, втянуть в осоавиахимовский кружок новых членов. Сегодня он мог сделать самое широкое сообщение о синтезе искусственного белка, а завтра прочитать доклад о мотивах революции в поэзии Блока. Он был очень способный, Петрусь Тимошенко, и, безусловно, знал об этом сам. В то время и учителя, и мы, его друзья, пророчили Петрусю большое будущее.
Нас было четверо друзей, как в романе французского писателя Дюма про мушкетеров. Петруся мы называли Атосом. Его проницательный ум давал полное право на такое имя. Высокий и добрый характером Гриша Паяльник был единодушно прозван Портосом. Он совсем не занимался физкультурой, но был намного сильнее каждого из нас. Микола Заболоцкий и я по очереди назывались то д’ Артаньяном, то Арамисом. Что касается меня, то я не обладал ни бесстрашием и отвагой д’Артаньяна, ни хитростью Арамиса. Самым хитрым из нашей четверки был, конечно, Микола Заболоцкий. Он всегда держался немного на отшибе и кроме нас имел еще много товарищей.
Называли мы себя мушкетерами, когда учились в шестом классе, а когда были учениками девятого, уже слегка подтрунивали над своим былым мушкетерством. Верными Петрусю остались Гриша Паяльник и я. Мы давали друг другу все редкие книги, если кто-нибудь из нас их доставал, не имели друг от друга никаких секретов. Микола Заболоцкий хоть и не порывал с нами дружбы, но часто играл с нами в прятки. Он мог тайно от нас прочитать какую-нибудь книгу и признаться в этом спустя месяц, мог по целой неделе не приходить к Петрусю. Еще в девятом классе Микола начал увиваться за девчатами. Учился он хуже любого из нас, но поухаживать был мастер. Его шуткам смеялись даже те девчата, которых мы считали очень умными и гордыми. Миколу мы за глаза осуждали и посмеивались над его ухаживаниями.
Если говорить о нас четверых, то никто, кроме Петруся, не может быть настоящим героем этого рассказа. Мы втроем не имели даже половины тех качеств, которыми обладал наш друг, и, должно быть, по этой причине мы так сильно тянулись к нему.
Вспоминая те далекие дни, я часто думаю о Петрусе. Какие силы бушевали в его сердце, какая звезда указывала ему путь? Мне теперь трудно ответить на это, нисколько не погрешив против правды. В одном я только уверен целиком и полностью: Петрусь не был верхоглядом, хвастунишкой или выскочкой. Природа с избытком отпустила ему энергии и способностей, а это, взятое вместе, как нельзя лучше подходило к нашей шумной школьной жизни. Петрусь был нашим школьным кумиром, и был он им по праву…
ebooksa