В одно мгновение

– Нет, – снова говорит она. – Я не позволю тебе вот так от меня отвернуться.

– Энн, мне нужно…

– Нет. Нам… НАМ! – шипит мама и тычет пальцем в папу, а потом в себя. – Нам нужно пережить это вместе. Там, под горой, я тебя не бросила, так что теперь ты не можешь бросить меня.

– Дело не в этом.

– Как раз в этом. Все дело в том дне. Ужасном, жутком дне. Финн умерла. Оз умер. Ты был прав, я не должна была оставлять Оза с Бобом.

– Зачем ты приехала? – ревет папа. Мамины слова ударили его как хлыстом. – Что натворил этот козел?

– Он облажался, – отвечает мама, совершенно не испугавшись папиной ярости. – Точно так же, как мы с тобой. – Она указывает на Вэнса. – Точно так же, как он. И как Хлоя. Мы все облажались, и ты не имеешь никакого права винить меня или бросить меня из-за этого.

Папа щурит глаза. Он похож на бешеного гризли. Его сильно отросшие немытые волосы слиплись и торчат во все стороны, глаза красные от алкоголя и недосыпа.

Мама прекрасна. Благодаря бегу она выглядит подтянутой, как девчонка. У нее давно уже не было таких длинных волос; сегодня она собрала их на затылке в нетугой узел, открыв высокие скулы и большие глаза. Она сейчас очень похожа на Хлою. Несмотря на свою ярость, папа не может отвести от нее взгляд.

Мама делает глубокий вдох, пытаясь успокоиться, и дрожащим голосом продолжает:

– Мы. Всегда были мы. Вот что помогло нам дожить вместе до этого самого момента, и теперь ты просто не можешь нас бросить.

– Что он сделал? – грохочет папа, не желая отвлекаться от Боба, и я радуюсь тому, что Боб сейчас в трех сотнях километров отсюда.

Мама пропускает его вопрос мимо ушей.

– Знаешь, что заставляло меня идти вперед в тот самый день?

Папа яростно раздувает ноздри.

– Ты, – говорит мама. – Ты и твоя дурацкая философия из печенек с предсказаниями, которой ты вечно бравировал перед девочками. Каждое путешествие начинается с первого шага. Очисти разум от слов «я не могу». Страх не дает тебе идти, а смелость толкает вперед.

Папа переводит глаза на окно. Его ярость уступает место другому, более сильному чувству, которое сложно описать. За окном рассветные лучи солнца освещают последние лоскутки обледеневшего снега мерцающим белым сиянием.

– Мне нельзя было оставлять Оза, – продолжает мама. – Теперь я это понимаю. – Она вдруг замирает и тихо охает, поднося руку ко рту. – Нет, не так, – бормочет она скорее самой себе, чем папе. – Я и тогда понимала. – Ее глаза бегают из стороны в сторону. – Поэтому я с ним не попрощалась. – Она отшатывается назад, хватается за спинку дивана, чтобы не упасть. – Понимала, но все равно ушла.

– Ради бога, Энн, ты о чем? – спрашивает папа, вновь клокоча от ярости.

Мама поворачивается к нему.