В одно мгновение

Мама встает, и они с Обри падают друг другу в объятия. Обри – мамина дочка. Она любит папу, папа любит ее, и все же Обри – мамина. Их связывают те трогательные, смешные и совершенно безыскусные отношения, какие порой бывают у матерей и дочерей. Обе любят ходить по магазинам и смотреть слезодавильные фильмы, обе готовы хоть каждый день нежиться в спа-салонах, а по вечерам исследовать новые рестораны округа Ориндж. Мы все время подшучиваем над ними, говорим, что из них выйдет чудный тандем ресторанных критиков: Обри будет щедро расточать похвалы, а мама безжалостно придираться к мелочам.

Они сидят рядом, словно два отражения в зеркале, в совершенно одинаковых позах, вцепившись пальцами в колени. Обри плакала. Я знаю об этом, потому что глаза у нее красные, а ресницы не накрашены – верный признак того, что ее чувствительные слезные протоки воспалены.

Но сейчас, сидя рядом с мамой, она держится очень стойко. Она почти ничего не говорит, с тревогой смотрит на Хлою и думает обо мне, машинально крутит на пальце свое помолвочное кольцо и про себя пересчитывает камни. Когда Бен только подарил ей кольцо, она гордо объявила, что центральный камень на нем окружают двадцать два маленьких бриллиантика – по одному на каждый месяц, что они с Беном были вместе до помолвки. Я проверила и, просто чтобы поддеть Обри, сказала, что там всего двадцать один камень. С тех пор она пересчитывала камни раз сто, не меньше, и эта история стала у нас в семье дежурной шуткой: все мы любим между делом спросить у Обри, уверена ли она в том, что камней действительно двадцать два.

– Папу ввели в искусственную кому, – говорит Обри спустя некоторое время, – чтобы снять отек мозга.

Мама кивает. До прихода Обри врачи уже сообщили ей об этом. Операция прошла хорошо. Папе удалили селезенку, а ногу собрали по кусочкам, но масштабов травмы головы оценить пока нельзя. Все станет ясно, когда папа очнется, а случится это, по оценкам врачей, где-то через неделю.

– Он поправится, – говорит Обри. – И Хлоя тоже.

Она ничего не говорит про Оза, про то, что его все еще не нашли, что еще есть надежда, и мама тоже молчит. Чем дольше я жду, что они скажут о нем хоть слово, тем печальнее мне становится. Наконец, поняв, что мне уже невмоготу, я ухожу.

33

Я появляюсь у Мо как раз в тот момент, когда дверь открывается и в палату входит тетя Карен. Миссис Камински, сидящая на своем посту у кровати, оборачивается, быстро встает и выводит тетю Карен обратно в коридор.

– Как она? – встревоженно спрашивает тетя Карен, когда дверь за ними закрывается.

Тетя Карен получила легкое обморожение пальцев рук и пережила умеренный шок. Но спустя день в больнице она почти полностью оправилась. У нее безукоризненная укладка, аккуратный макияж. Если не обращать внимания на жирный блеск крема, которым намазаны ее руки, она выглядит точь-в-точь так же, как до аварии.

Миссис Камински долго смотрит на нее, а потом отвечает вопросом на вопрос:

– Натали не пострадала?

– Нет, – отвечает тетя Карен, – ей повезло.

Миссис Камински не мигая смотрит на тетю Карен и говорит:

– Морин тоже повезло, хотя, пожалуй, не так сильно, как Натали. Надо полагать, у Натали все пальцы целы и невредимы?

Тетя Карен кивает, и ее тревога за Мо явно усиливается. Миссис Камински снова долго смотрит на нее, а потом говорит:

– Я вздрагиваю всякий раз, когда думаю, как там было холодно и как сильно была напугана моя дочь.

Тетя Карен переминается с ноги на ногу.

– Вы видели пальцы на ногах у Морин? – спрашивает миссис Камински.