– Позови медсестру, – командует мама, и Обри выбегает из палаты.
Мама склоняется к Хлое и нежно говорит:
– Я здесь, детка. Мама здесь.
Хлоя вырывает у мамы свою руку и крепко сжимает веки, изо всех сил надеясь, что вот-вот лишится чувств. К счастью для нее, в палату уже входит медсестра. Она вводит ей через капельницу какое-то лекарство, и Хлоя отключается.
35
Я отправляюсь к Озу. Хлоя слышала мои слова – «черные сапоги с красной строчкой». Она слышала меня во сне.
Я сворачиваюсь клубочком рядом с ним и говорю, что я рядом. Я рассказываю ему, что Хлою нашли, что она поправится. Я говорю ему, что папа сейчас в больнице, что папа о нем спрашивал и что Бинго в порядке. Я говорю, как прекрасно он себя вел и как здорово всем помог. Я говорю, что благодаря ему спасатели нашли маму, что его следы привели их к ней. Я говорю ему, какой он замечательный, выносливый, храбрый. Я говорю, как сильно мы все его любим и как сильно будем скучать по нему. Я говорю ему про небеса, про то, что это чудесное место, где нет никаких правил, где никто не сердится, если ты что-то делаешь не так. Я говорю, что он сможет класть зефирки на любую еду, куда только пожелает, даже на отбивную, если ему захочется, что все ангелы похожи на Мо и у них красивые золотые крылья, что они любят играть в водяной бой и лепить снеговиков. Я говорю и говорю, пока ночь не сменяется серым рассветом, а горизонт не начинает светиться.
Я все еще говорю, когда Оз перестает дрожать. Он умирает так тихо, что я едва это замечаю. Его грудь вздымается и опадает в последний раз, а потом он застывает, приоткрыв рот.
Я молюсь за его душу, прошу Бога скорее забрать его на небеса, туда, где все будет так, как я обещала, где моего особенного брата окружат добром, терпением и пониманием, где для него все будет легко и просто.
Когда же на смену горю приходит ненависть, я отправляюсь к ее источнику. Я уповаю на то, что ад существует и что в нем дядю Боба ждет кара за все, что он натворил.
36
Как же мы все заблуждаемся! Нам кажется, что с выжившими все должно быть в полном порядке. После аварии прошла уже неделя. Шесть дней назад мама выбралась обратно на дорогу и вызвала помощь, пять дней назад спасатели обнаружили Хлою и Вэнса. Оза так и не нашли. Поиски возобновились, как только закончился снегопад, и прекратились спустя еще два дня. Двое погибли. Остальные поправляются, могут жить дальше, начав с того, на чем остановились. Наверняка вы так и думаете, правда?
Неправда. Мучительные последствия накрыли выживших терновым покрывалом. Вместо острой необходимости выжить они теперь чувствуют нечто совершенно иное. Надпочечники больше не выбрасывают в кровь огромные количества адреналина, изнурение и шок не туманят разум, и реальность жизни после аварии по капле просачивается в сознание, с каждым новым вдохом тихо и неотвязно напоминая о морозе и пережитых муках.
От мысли о том, что худшее еще впереди, все внутри меня болезненно сжимается. Отрицание и сожаление, постыдная благодарность и чувство вины, горе и безнадежность переполняют мысли и сны мамы, Хлои и Мо. Все они так потрясены происшедшим, что боятся заснуть – лишь бы снова не увидеть все это во сне.
Я вспоминаю оленя, стоящего посреди дороги, вспоминаю, как он изумленно моргнул в свете фар, и спрашиваю себя, знает ли он, что натворил, или попросту живет себе дальше, даже не представляя, какую цену пришлось заплатить за спасение его жизни.
Дядя Боб, тетя Карен и Натали вернулись домой, в округ Ориндж. Я рада, что они уехали. Дядя Боб здорово поддерживал маму, но меня его присутствие просто бесило. Я вижу вселенскую несправедливость в том, что полное отсутствие совести, позволившее ему сделать то, что он сделал, заодно оберегает его от посттравматического стресса, от которого страдают все остальные. Лодыжка у него почти зажила, его семья цела и невредима, все вокруг считают его героем, и он прекрасно спит по ночам.
Если бы я могла, непременно подготовила бы для него запись страданий моего брата. Каждый раз, когда он закрывал бы глаза, я бы включала ему нескончаемые крики Оза, его причитания, когда он, совершенно потерянный, звал папу, меня, Мо. Весь, без купюр, саундтрек его одинокой, страшной, медленной смерти. Иногда я включала бы запись не сразу, чтобы дядя Боб успел подумать, что все закончилось, – вот тогда я врубала бы запись на полную громкость, безжалостно донимала его, пока он не лишился бы сна.
Но я не могу вновь проиграть страдания Оза, и дядя Боб – прямо как тот злосчастный олень – живет дальше, ни о чем не подозревая, ни в чем не раскаиваясь. Он не вспоминает ни ту жуткую ночь, ни момент, когда отослал Оза, не думает о собственной роли в цепочке злополучных событий, а потому не ощущает ответственности, последствий того, что сделал, и не испытывает угрызений совести.
Другим повезло меньше. Их без конца терзает совесть, в голове роятся мысли о том, что могло бы быть, что должно было быть. Они не могут вынести того, что теперь думают о себе, – образы так четки, нелестны, грубы, откровенны, что я понимаю: мы не умеем смотреть на самих себя без прикрытия, без маски, сотканной из нашего эго или из нашего неведения, не умеем видеть свои истинные черты.
Мама, Мо и Хлоя страдают по разным причинам, но первопричина у всех одна – яростное желание повернуть время вспять, изменить судьбу, повести себя иначе, лучше. Мама почти все время думает про Оза. «Я с ним попрощалась?» – бормочет она, стоя перед зеркалом. Она с ним не попрощалась, но не помнит об этом, и я отчаянно надеюсь, что ей удастся убедить себя в обратном.
ebooksa