Бинго наблюдает. Он лежит на своем любимом месте – в квадрате, который высвечивает на полу вечернее солнце. Солнечные лучи окрашивают его золотистый мех белым цветом. Карие глаза Бинго не упускают ни единого маминого движения. Когда она вытаскивает у меня из-под кровати изжеванную летающую тарелку, пес настораживается, поднимает уши, но снова плюхается на пол, потому что мама бесцеремонно пихает тарелку в мусорный пакет.
Я потрясена тем, что вся моя жизнь уместилась в восемь больших бумажных пакетов – вроде тех, в которые собирают опавшие листья и скошенную траву. Мама выбрасывает мою одежду, мою коллекцию свиней, мои спортивные награды, мои альбомы с вырезками, мои школьные тетради, мой бейсбольный мяч с автографом Майка Траута.
Она не оставляет ровным счетом ничего. Вышвырнув в окно последний мешок, мама набрасывается на мою кровать, срывает простыни, одеяло, подзор с такой яростью, что даже задыхается. Ее футболка насквозь промокла от пота. Она швыряет белье и подушку прямо на гору мешков на газоне.
Мама закрывает окно в моей комнате, когда раздается стук в дверь. Вздрогнув от неожиданности, она расправляет плечи, приглаживает волосы и шагает вниз по лестнице. Она распахивает входную дверь. За ней стоит Боб с выражением тревоги на лице. Мама падает в его объятия.
– Я видел, как ты выбрасывала пакеты из окна, – говорит он, гладя ее по плечам. – Надо было позвонить, Энн. Не стоило заниматься этим в одиночку.
Она ничего не отвечает и покорно идет вместе с ним к дивану, сворачивается клубком рядом с ним, утыкается ему в бок и тихо плачет. А я страшно злюсь на себя за то, что рада, что Боб сейчас с ней.
44
Сегодня Мо возвращается в школу. Три дня назад ее выписали из больницы. Врачи и медсестры устроили у нее в палате импровизированную вечеринку, притащили бутылки с безалкогольным сидром и сообщили Мо радостную новость: пальцы у нее на ногах удалось спасти. Она кинулась собирать вещи, даже не дождавшись конца вечеринки: так ей хотелось поскорее вернуться домой.
Я болтаюсь у нее в комнате, пока она готовится к первому школьному дню. Ей уже явно лучше. Она снова набрала вес, пальцы на руках почти зажили. Главная ее проблема – сон: каждую ночь она по много раз просыпается, дрожа от ужаса, и к утру чувствует себя совершенно изможденной. Она потратила минут двадцать на то, чтобы замаскировать черные круги под глазами, и теперь, когда макияж нанесен, выглядит почти так же, как прежде. Ее выдает только обувь – старые мокасины из овчины, которые она купила, когда мы ездили на Аляску три года назад. Пальцы у нее на ногах распухли, так что пока она не может надеть ничего другого.
Она хмурится, глядя на свои ноги в высоком зеркале, делает глубокий вдох, откидывает волосы назад и выходит из комнаты.
На школьном дворе Мо встречают как местную знаменитость: все смотрят только на нее, а она, словно не замечая собравшихся, отважно шагает ко входу, намереваясь успеть к началу первого урока. Кто-то разглядывает ее не скрываясь, с явным выражением жалости на лице. Кто-то смотрит украдкой и отводит взгляд, как только Мо поворачивается в их сторону.
Все утро она увиливает от внимания толпы с грацией, достойной Кейт Миддлтон: она делает это так легко и беззаботно, словно ей это не впервой. Но после третьего урока она идет в туалет, запирается в кабинке, садится с ногами на крышку унитаза и утыкается носом в коленки, чтобы перевести дух, собраться с силами и снова притворяться прежней, жить дальше без меня – единственной, с кем она всегда могла быть собой.
Я сижу с ней за обедом. Она покупает в столовой запеченную картошку и идет в пустой класс, чтобы поесть в одиночестве. Мо разворачивает фольгу, разрезает картофелину пластиковым ножом и смотрит на ее вскрытое нутро, над которым поднимается пар. Я знаю, что Мо сейчас думает о том, какая теплая эта картофелина, и у нее текут слюнки.
Запеченная картошка – как и многие другие вещи – больше никогда не будет для Мо прежней. Запеченная картошка – антоним голода и холода, безусловный фактор комфорта. Я уверена, что, когда Мо станет старше, она всегда будет держать дома мешок картошки – просто чтобы знать, что этот мешок у нее есть. Она откусывает кусочек, и я чувствую, как ее рот наполняется вкусной, теплой мякотью, и вместе с ней улыбаюсь, а Мо закрывает глаза, наслаждаясь этим простым чудом.
Я замечаю за окном Чарли и решаю немного побыть с ним рядом, получше его изучить, пока у меня есть такая возможность. Я с удивлением отмечаю, что сегодня он явно не планирует идти к трибунам, где обычно собираются его приятели футболисты. Он выходит за территорию школы и направляется в небольшой парк за бейсбольным полем.
Он усаживается за деревом, так чтобы его никто не увидел, вытаскивает из рюкзака бутерброд, чипсы и бутылку воды, сует в уши наушники, раскрывает на коленке блокнот и принимается рисовать. Он улыбается, а когда я вижу, что́ он рисует, то тоже расплываюсь в широкой улыбке, от уха до уха.
На рисунке изображены я и Чарли. На Чарли фрак и закатанные штаны, он босиком. Я тоже босая, в пышном платье, придерживаю рукой слишком длинную юбку. Между нами лежит футбольный мяч. Дорисовав эту несуразицу, Чарли ее подписывает – «Первый танец», – отводит руку с блокнотом, чтобы получше рассмотреть картинку, и тихо прыскает от смеха.
Он жует бутерброд и перелистывает страницы блокнота, хихикает над рисунками, и я смеюсь вместе с ним. Картинки просто уморительные, наверняка он рисует их уже не первый месяц. Не на всех изображена я. На некоторых я вижу учителей или странных воображаемых животных, вроде тех, которых выдумывал доктор Сьюз. Чарли не самый талантливый в мире художник – пропорции странноватые, и техника могла бы быть получше, – но рисунки у него до ужаса смешные.
На одной из страниц блокнота я бью по мячу, нога у меня завернулась вокруг тела, словно у гуттаперчевой циркачки, но мяч все равно летит куда-то в сторону от ворот. Рисунок называется «Дурында», а из моего искаженного ужасом рта вырывается надпись: «Вот, блин!» На другом рисунке я сплю, лежа головой на парте, изо рта на тетрадку стекает слюна, а сверху подписано: «Спящая красавица».
Наверное, именно это меня и ошеломляет. Несмотря на то что Чарли склонен утрировать и таланта у него явно меньше, чем у Микеланджело, он всякий раз рисует меня так, словно я красавица. Ничего подобного я о себе никогда не думала. Меня могли считать милой или в лучшем случае симпатичной, но я всегда оставалась высокой тощей девицей с ободранными коленками и россыпью веснушек, больше всего подходящей на роль Пеппи Длинныйчулок. Красивая – это слово для девушек вроде Мо или Обри, с формами, длинными ресницами, с чистой, безупречной кожей.
ebooksa