Я бросилась наверх.
– Тетя Эва?
Я с разбегу распахнула ее дверь, и она завизжала, лежа на кровати и сжимая руками полуметровое распятие, напоминающее средневековый артефакт. Зубчики чеснока и луковицы посыпались с ее подушки и раскатились по полу.
– Не подходи! – закричала она.
– Тетя Эва, прости меня.
– Что значит «прости»?! Кто способен прятаться в темной комнате посреди ночи с ножницами в руке и кричать, что бедную, ни в чем не повинную птицу надо убить?
– Где Оберон?
Я вошла в ее комнату.
– Не подходи ко мне!
Она смотрела на меня обезумевшим взглядом, вжавшись в изголовье кровати.
– Это всего лишь я. Больше никого нет. Все хорошо.
– Ничего хорошего
– Где Оберон?
– Я его выпустила, пока ты его не ранила.
Она закашлялась, но кашель тут же перешел в истерику.
– У бедняги подрезаны крылья, поэтому я не знаю, далеко ли ему удалось улететь. Надеюсь, достаточно далеко для того, чтобы он сюда больше никогда не вернулся, – рыдая, говорила она.
– Мне так жаль…
– Голос был твой, но слова, которые ты произносила… – шмыгая носом и всхлипывая, говорила она. – Я спрятала все ножницы и ножи в доме, а потом попыталась позвонить своему священнику, но вся его семья заболела. Его жена дала мне номер другого священника, но он тоже болен. Врачи не смогли прийти, потому что они слишком заняты, и даже этот мистер Дарнинг не брал трубку.
Она прижимала распятие к щеке, и крупные слезы падали на потемневшее золото.
– Мы совсем одни. Только ты, я и этот чокнутый мальчишка.