Под давлением начальства генералкомиссар в Ревеле пошел на частичные уступки. 28 октября он написал руководству РКО: «Так как я убежден, что местные православные эстонские общины и их духовенство отвергнут подчинение Экзарху и все еще находящемуся под влиянием большевиков Московскому Патриаршему управлению, а признание выдвинутых Экзархом Сергием претензий на духовное руководство эстонскими православными общинами мне сейчас непонятно, и к тому же оно вызовет заметное недовольство, что я в настоящее время считаю нежелательным, то я не признал указ Экзарха относительно Ревельской православной епархии. Прошу сообщить Экзарху об этом и побудить его в дальнейшем отказаться от выдвижения своих претензий на руководство эстонскими православными общинами. В принципе, я согласен с тем, что отдельные православные общины должны свободно переходить в юрисдикцию Экзарха, но при этом речь идет только о находящихся в Нарвской епархии русских общинах… Я сообщил митрополиту Александру о своем согласии с тем, что Эстонская Православная Церковь, как и ранее, будет существовать под названием „Эстонская православная митрополия“, при этом ее связь с Константинопольским Патриархатом в дальнейшем прерывается… Наконец, я указал гебитскомиссарам и местному управлению соблюдать нейтралитет в конфликте между Экзархом и митрополитом Александром и не чинить препятствий общинам, которые хотят перейти в юрисдикцию Экзарха»[553].
Эстонская проблема вновь обсуждалась на архиерейской конференции в Риге 2–6 ноября 1942 г. В итоге 5 ноября Экзарх издал указ о запрещении богослужебной деятельности митрополита Александра, передаче его дела на суд Архиерейского Собора и отстранил митрополита от управления Эстонской епархией. Описывая эти события в своем докладе начальству от 23 ноября, Холлберг подчеркивал: «Русские общины уже некоторое время охотно подчинились каноническому порядку после того, как с осени 1941 по лето 1942 им в этом препятствовали терроризирование и устроенная митрополитом Александром смута. Теперь они образуют Нарвское епископство, которое охватывает все русские общины в Эстонии… Оба монастыря — Печерский и Пюхтицкий — подчиняются непосредственно Экзарху». При этом Холлберг опасался, что некоторые эстонские приходы после наложения церковного запрета на митрополита Александра последуют за канонической Церковью. Он считал, что такие явления допустить нельзя: «Подобные общины должны были бы затем присоединиться к русскому епископству и поэтому снова возникла бы опасность образования ими инородного тела в Русской Православной Церкви, что должно быть признано совершенно нежелательным… С целью удаления русских из прибалтийского пространства, в котором они представляют полностью инородное тело, целесообразным представляется теперь очистить Русскую Православную Церковь от эстонцев». Исключение делалось только для родственной эстонцам православной народности сеты, насчитывавшей 10 000 человек, так как они считались русифицированными и могли ухудшить в расовом плане «германизированных эстонцев»[554].
Следует отметить, что в конце 1942 г. еще некоторое время шла борьба по поводу титула владыки Александра. 19 ноября руководство РКО сообщило генеральному комиссару в Ревель, что митрополит был запрещен в священнослужении на архиерейской конференции, и в связи с признанием Сергия Экзархом Латвии и Эстонии следует называть Александра не митрополитом Эстонским, а митрополитом Ревельским. Ответ генералкомиссара от 25 ноября гласил, что он считает изменение названия неудобным и поэтому утвердил обозначение «Эстонская православная митрополия», воздействие же запрещения в священнослужении митрополита пока не установлено. Тогда 4 декабря рейхскомиссар уже в приказном порядке написал: «Я прошу сообщить митрополиту Александру, чтобы он титул православный митрополит Эстонии изменил на православный митрополит Ревельский». Это указание Лозе было выполнено. Розенберг же письменно одобрил церковную политику рейхскомиссара в Эстонии только 22 июня 1943 г.[555]
Таким образом, нацистские ведомства, не желая вступать в конфликт с местными органами управления, сделали для Эстонии исключение, позволив существовать там национальной Православной Церкви, но при условии полного очищения ее от русских общин. Следует отметить, что опасения Холлберга насчет возможности перехода отдельных эстонских приходов к епископу Павлу были не беспочвенны. Так, в сообщении полиции безопасности и СД от 26 июня 1942 г. говорилось: «На острове Эзель было установлено, что отдельные греко-православные священники ведут пропаганду о том, что эстонский народ должен идти вместе с русским. Бог заберет плеть и меч из рук Гитлера»[556].
К концу 1942 г. разделение православных приходов в Эстонии завершилось. В состав Экзархата вошли 38 русских общин и оба монастыря, а в митрополию владыки Александра — 119 приходов. В юрисдикцию митрополита Ревельского перешли только два русских священника, однако он пытался распространить свое влияние и на западную часть Ленинградской области. Его претензии основывались на том, что немцы планировали после захвата Ленинграда включить Псковский округ и Ингерманландию в состав генералбецирка Эстония. Согласно показаниям отца К. Зайца от 5 января 1945 г., «митрополит Александр одно время думал захватить в свои руки миссионерское дело в Ленинградской области, и Экзарх Сергий предупреждал, что если появятся от того священники, не иметь с ним общения». Действительно, в 1943 г. на Псковщину приезжал в качестве представителя митрополита Александра протоиерей Цветков, однако, отвергнутый местным духовенством и верующими, он был вынужден уехать обратно[557].
Помимо враждебной позиции Восточного министерства и конфликтов с эстонскими националистами, еще одной проблемой, с которой столкнулся Экзарх, было запрещение духовного окормления советских военнопленных. В первые месяцы войны местная администрация в Прибалтике по своему усмотрению разрешила проводить православные богослужения в лагерях. Яркие свидетельства о них оставил протоиерей Георгий Бенигсен: «Мы делаем все возможное, чтобы проникнуть к военнопленным и в Россию. Наконец удается первое. То, что мы видим, ужасно! Десятки тысяч, сотни тысяч истощенных, замученных, оборванных, босых, голодных — не людей, а комков голых нервов… Нам с огромными трудностями удалось организовать богослужения в лагерях военнопленных в Риге. Это были самые страшные литургии в моей жизни… Кончается литургия. Подходят целовать крест, целуют руку священника, целуют его ризы, стараются, несмотря на строжайшее запрещение, шепнуть несколько слов, передать записку с адресом, с просьбой разыскать близких. А немцы начинают зверствовать в открытую. Страшные расстрелы евреев. Аресты „инакомыслящих“. И колоссальных масштабов систематическое, продуманное уничтожение русской живой силы — военнопленных»[558].
Эти воспоминания подтверждаются и другими свидетельствами. В сообщении полиции безопасности и СД от 21 сентября 1942 г. говорилось, что небольшое количество богослужений, которое было проведено в прибалтийских лагерях военнопленных, произвело огромное впечатление на красноармейцев: «Многие тысячи их исповедовались и причащались, плакали и молились, стояли совершенно тихо и неподвижно, как в потрясении, и благодарили после богослужения священников трогательными словами. Точно такие же явления можно было наблюдать в лазаретах для военнопленных, когда священники еще могли посещать их»[559].
В берлинской газете «Новое Слово» даже сообщалось, что 31 августа 1941 г. в рижском православном соборе состоялось специальное богослужение для русских военнопленных, на котором присутствовало 5000 человек, причем пел церковный хор из 35 военнопленных[560].
Но это было одно из немногих исключений. Уже в конце октября 1941 г., в соответствии с общей направляющей линией, богослужения для военнопленных в Прибалтике оказались запрещены. Неоднократные попытки Экзарха изменить ситуацию не увенчались успехом. Например, 21 февраля 1944 г. ведомство шефа полиции безопасности сообщало Министерству иностранных дел в ответ на его запросы от 29 июля и 21 сентября 1943 г., что последнее пришедшее в верховное командование вермахта заявление о душепопечении советских военнопленных поступило от митрополита Сергия через коменданта лагеря при командующем частями вермахта «Остланда» в Риге. В нем Экзарх просил разрешить подчиняющимся ему священникам служить в лагерях и лазаретах. «Предложение было отклонено, так как Сергий не пользуется доверием»[561].
Единственное исключение уже в 1944 г. оказалось сделано для бывших советских военнопленных, состоявших на службе в германской армии. Согласно определению командующего частями вермахта «Остланда» от 8 февраля 1944 г., санкционированного РМО 23 марта 1944 г., им было позволено посещать церкви[562].
Более того, за организацию помощи военнопленным целый ряд церковных деятелей подвергся репрессиям. Именно за эту помощь были расстреляны В. К. Мункевич-Неплюева и старообрядцы К. Р. Портнов, К. Е. Портнова и А. Е. Ершова; все они в прошлом являлись участниками «Рижского студенческого православного единения». И все же при Рижском кафедральном соборе с конца 1943 г. вновь стал действовать существовавший осенью 1941 г. Дамский комитет, возглавляемый О. Ф. Бенуа и оказывавший помощь не только беженцам, но и советским военнопленным[563].
Существует большое количество документов о том, что к русским старообрядцам, которых проживало в Латвии и Эстонии более 100 000 (только в Латвии существовало 89 общин), нацисты относились особенно враждебно. Достаточно упомянуть сообщение полиции безопасности и СД от 18 июля 1941 г.: «Староверы сильно коммунистически ориентированы и были во время коммунистического господства вместе с евреями составным элементом коммунистической партии. Часть этих староверов и, прежде всего, молодое поколение после вступления германских войск образовали банды… Вспомогательным полицейским группам дано указание передавать ведущих руководителей и духовенство староверов оперативным командам»[564].
Следует упомянуть также, что перед Пасхой 1943 г., по ходатайству владыки Сергия, оккупационные власти позволили перевести из Саласпилсского концентрационного лагеря в Рижский Свято-Троицкий Сергиев женский монастырь несколько сотен больных детей. Сестрам удалось выходить большинство этих больных детей и передать на воспитание в православные семьи. Монастырь также брал на воспитание детей русских беженцев или сирот. В годы войны это было распространенной в Латвии практикой, осуществлявшейся многими семьями и даже организациями с целью спасения русских детей. Так, например, настоятель Рижской Благовещенской церкви Николай Харитонов взял на воспитание девочку-сироту, а епископ Рижский Иоанн усыновил мальчика из числа беженцев, потерявших своих родителей. В 1944 г. нацисты попытались вывести насельниц Рижского монастыря в Германию, однако те отказались покинуть свою обитель, хотя в ходе боев была разрушена Спасо-Преображенская пустынь монастыря (как и еще 16 православных латвийских храмов)[565].
Несмотря на всевозможные препятствия, порой Экзарху удавалось добиваться крупных уступок со стороны германских ведомств. Важным фактом стало открытие в ноябре 1942 г. в Вильно Богословско-пастырских курсов (фактически Духовной семинарии) при Свято-Духовом монастыре. Ректором ее стал эвакуировавшийся из г. Можайска, где его застала оккупация, бывший профессор и проректор Московской духовной академии, близкий когда-то к Патриарху Тихону, протопресвитер Василий Виноградов. Средства для курсов собирали не только в храмах Экзархата, но и на территории, окормляемой Псковской миссией. Среди учащихся преобладали выходцы из оккупированной части Ленинградской области. Выпускники курсов — молодые священники — должны были, прежде всего, вести миссионерскую работу в России.
Хорошо понимая важность подготовки священнослужителей для возрождавшейся церковной жизни, митрополит Сергий еще в январе-феврале 1942 г. начал переговоры с руководителями политических отделов при генерал-комиссариатах Литвы и Латвии о создании «Православных богословских курсов в г. Вильно». В конце мая разрешение было получено, и Экзарх выпустил циркулярное сообщение о предстоящем открытии курсов с целью подготовки новых кадров духовенства для «многострадальной России» и правилах приема учащихся. Получив этот циркуляр, Управление Псковской миссии 24 мая обратилось к верующим с призывом посылать сыновей учиться на Виленские Богословские курсы. В октябре последовал еще один циркуляр Экзарха — о сборе средств для духовного учебного заведения (с этого времени Миссия ежемесячно отчисляла на содержание курсов 15 тыс. рублей, а с ноября 1943 г. и все подведомственное ей духовенство, по предложению протопресвитера К. Зайца, ежемесячно вносило на эти цели определенную сумму: священники по 500 рублей, а псаломщики — по 300)[566].
Осенью 1942 г. в печатном органе Псковской миссии «Православный христианин» было опубликовано распоряжение Управления Миссии об открытии Православных богословских курсов «для подготовки кандидатов на священно-церковно-служительские места». Вероятно, такая формулировка подразумевала, что выпускники курсов будут не только священнослужителями, но и пастырями-миссионерами и катехизаторами. На курсах предусматривалось двухгодичное обучение. Слушателями могли стать лица не моложе 17 лет, причем окончившие средние учебные заведения принимались без испытаний, а окончившие не менее 6 классов церковных учебных заведений (или основную школу) — с испытаниями по общеобразовательным предметам. Всем желающим предлагалось прислать в Управление Миссии прошение о принятии на курсы, свидетельство о рождении и крещении, об образовании, а также «приложить отзыв духовного отца или благочинного, или приходской общины».
Уже в июле 1942 г. в Управление Миссии начали поступать первые прошения, и вскоре их число достигло 30. Из тех, кто желал поступить на пастырские курсы, было немало детей священников, церковных старост, регентов — они хотели продолжить дело отцов и дедов. Среди подавших прошение были высокообразованные люди, например, преподаватель Ленинградского государственного университета, имевший научное звание, Г. Д. Селиванов, обычные крестьянские дети и даже бывший советский военнопленный Кислицын. Некоторым отказывали из-за возраста, так, одному из просителей было всего шестнадцать лет. А кому-то, как, например, Г. И. Радецкому, служившему переводчиком в Управлении Миссии, отказали в связи с тем, что «ему еще не отыскан преемник». Утверждал списки принятых на курсы непосредственно митрополит Сергий.
Занятия начались 20 декабря 1942 г. Отобранным абитуриентам канцелярия Миссии высылала вызов и удостоверение на немецком языке, освобождавшее от работ и разрешавшее проезд в Вильно. К августу 1943 г. на курсах обучалось 38 человек. Языком преподавания был русский. Проживали семинаристы в Свято-Духовом монастыре. Учебный день начинался с молитвы в храме и, в связи с коротким сроком обучения, был насыщен занятиями с самого утра. С трех до пяти часов дня следовало свободное время, а потом вновь занятия. Вечер заканчивался общей молитвой в храме. Все воспитанники обеспечивались хлебными карточками и жильем. Семинаристы, не имеющие средств (таких было большинство), жили, питались и учились бесплатно.
К марту 1944 г. уехавшего в Германию протопресвитера Василия Виноградова сменил в качестве ректора либеральный по взглядам виленский протоиерей Иосиф Дьячковский. С конца ноября 1943 г. в качестве преподавателя сектоведения привлекался и начальник Псковской миссии отец К. Зайц. Инспектором же курсов весь период их существования был выпускник богословского факультета Варшавского университета молодой священник Михаил Кузменко. Уже в 1943 г. несколько воспитанников Богословских курсов были рукоположены митрополитом Сергием во иереев: Иоанн Матвеев, Сергий Карачай и др. Хотя, те надежды и планы, которые руководство Православной миссии и Экзарх имели по отношению к этой школе пастырей, не смогли реализоваться в полной мере, ведь первый и последний выпуск состоялся 27 апреля 1944 г., когда Псковская миссия уже прекратила свое существование[567].
Интересное свидетельство о деятельности курсов содержится в воспоминаниях диакона Валентина Червяковского, учившегося в Вильно в 1943 — начале 1944 гг. В марте 1944 г. его хотели отчислить за высказывание сомнений в некоторых богословских вопросах. Но посетивший курсы Экзарх Сергий после разговора с юношей не только не отчислил его, но и взял к себе келейником. Правда, вскоре В. Червяковский был принят на 5-й курс Варшавской духовной семинарии и уехал в Варшаву[568].