А дальше произошло настоящее чудо! За каких-нибудь две-три недели Варыньский сумел организовать не менее десятка рабочих «касс сопротивления»! Удивительно удачно все сошлось и совпало: доставка Варыньским транспорта литературы, его переезд в Варшаву и даже известие из Петербурга об оправдании присяжными Веры Засулич! В воздухе повеяло весной. Каштаны на Краковском Предместье опушились первыми проклюнувшимися из почек листками. Мы поверили в возможность перемен.
Студенты, которые еще осенью и зимой проводили вечера в бесплодных дискуссиях о преимуществах социализма и прибавочной стоимости в прокуренных комнатах, теперь деловито снуют по Варшаве с чемоданчиками брошюрок. Мы словно спустились с небес на землю. Теперь в тех же прокуренных комнатах мы говорим о конкретном: о штрафах, расценках, продолжительности рабочего дня. Мы разбираем реальные случаи с живыми Янами и Тадеушами. Это политэкономия в действии! «Кассы сопротивления» сами собой превращаются в пропагандистские кружки.
Я не понимаю, как Варыньский успевает всюду. Но он — душа и заводила всех кружков.
Прошлым летом я побывал в китайском цирке, который приехал в Варшаву и раскинул свой шатер на Мокотове, за Иерусалимскими бараками. Там был восхитительный жонглер. Он укреплял вертикально двенадцать бамбуковых палочек и на конце каждой из них раскручивал фарфоровое блюдце. Когда он разгонял последнее, первое уже начинало угрожающе вихляться, намереваясь упасть. Он бросался к нему и сообщал блюдечку новую порцию вращения, потом переходил к следующему и так далее… Казалось невозможным успеть ко всем сразу, но он не уронил ни единого!
Людвик напоминает мне того китайского жонглера. Он вдыхает энергию в кружок-кассу и спешит к следующей, а мы по мере сил поддерживаем коловращение кружка. Когда же энергия наша иссякает, как по мановению волшебной палочки появляется Варыньский и придает нам новые силы. Вопрос: где он берет их сам?
И чем быстрее крутятся наши тарелочки, тем увереннее смотрит в будущее Людвик. Он действительно верит, что через два года рабочие совершат социальную революцию. Год он дает на знакомство рабочих с социализмом под нашим руководством. Еще год — на стачечную борьбу, которая завершится всеобщей забастовкой трудящихся и переходом власти в их руки.
Убедительно? Несомненно! Во всяком случае, я не вижу принципиальных препятствий к осуществлению его программы.
Оправдательный приговор по делу Засулич окрылил Варыньского. «Общественная совесть пробудилась! Посмотри: был жестокий приговор по делу «ста девяноста трех», в январе Засулич стреляла в Трепова, а уже в марте она оправдана! Мы катимся к революции. Достаточно малейшей искры, чтобы все взлетело на воздух!»
Он не устает говорить это или подобное по утрам, когда я захожу к нему в мастерскую, а он в рабочем фартуке и кожаной фуражке стоит с напильником над зажатой в тисках железкой и, кроша на пол железные опилки, энергично рассуждает о революции. До полудня он работает в мастерской, а потом до полуночи меряет варшавские улицы своими широкими шагами.
Нам недостает людей. Счет рабочих в «кассах» перевалил уже за сотню, а студенческий кружок насчитывает единицы. Да и эти силы тают. Сначала мы лишились Гильдта и Мендельсона, теперь уехал Дикштейн, под угрозой Длуский.
Дикштейн перебрался в Галицию, как только начались аресты «патриотов». Жандармы наконец добрались до организации Шиманьского. Я говорил Адаму год назад, что его игры не кончатся добром. У него пылкое воображение, которое заставило его создать на бумаге план могущественной организации, насчитывающей сотни людей и обладающей сложной структурой. Реально в его кружок входили несколько человек — все они сейчас арестованы. Жандармы поверили записям Шиманьского, они в самом деле вообразили, что такая организация существует, и принялись ее искать! Мы серьезно опасаемся, как бы не добрались до нас, ибо многие из нашего кружка прежде примыкали к «патриотам», да и дискуссий с ними в университете вели порядочно. Дикштейна напугало анонимное письмо, полученное в начале апреля: «Если нас возьмут, социалисты последуют за нами». Бедный Дынька ходил по друзьям и говорил: «Я ужасно боюсь! Если меня возьмут, я всех выдам из страха…» Я очень опасался, как бы Варыньский не обрушил на него свой гнев — в гневе он страшен, я один раз имел несчастье наблюдать! Однако Людвик отнесся к страхам Шимона вполне благодушно, посоветовал только поскорее уехать из Варшавы, пока пройдет волна арестов. Дынь последовал его совету и уехал в Краков. Я спросил Людвика, почему он так снисходителен? Уверен, что, будь я на месте Дыня, он устроил бы мне выволочку или вообще перестал бы доверять. «Видишь ли, Юзеф, Дынька наивен и искренен. Он никогда не выдаст, я уверен, но боязнь измены — страшнее ее. Если его арестуют, он может покончить с собой, боясь выдать товарищей. Любой же из нас либо выдаст, либо нет, но рук на себя не наложит».
Как бы там ни было, работников не хватает. Я решил остаться — будь что будет, хотя арестованные Ян Поплавский, Юзеф Богуцкий и сам Адам Шиманьский слишком хорошо знают историю моего «предательства», как они называли мой отход к социализму. Что ж, если им захочется отомстить, они сумеют это сделать! Положимся на волю божью!
Варыньский оптимистичен, он не верит, что правительство решится на новые аресты социалистов. «Патриоты» — это понятно. Польские восстания слишком хорошо помнятся. Но социалисты с их мирной пропагандой?» — «А Засулич?» — спросил я. «Ну, это единичный случай личной мести революционерки за надругательство над заключенным». — «Мне что-то не верится, что ты долго останешься в рамках мирной пропаганды», — напрямик заявил я ему. Он рассмеялся, очень довольный, и по своей привычке стиснул меня в железных объятьях. На вид он не производит могучего впечатления, но хватка у него крепкая. «Жилистый», как говорят русские.
Наши планы и мечты не знают границ. Близится лето. Людвик ждет помощи из Империи. Он убежден, что каждый поляк-социалист, где бы он ни находился, должен быть сейчас в Варшаве. «Здесь решается судьба Польши, а может быть, всей Российской империи!» Он называет фамилии видных молодых социалистов из Петербурга, Москвы, Киева: Узембло, Венцковский, Гласко, Дзянковский, сестры Гружевские… Очень сожалеет, что в марте, после покушения Осинского на прокурора Котляревского в Киеве, движение лишилось Владислава Избицкого.
Иной раз он меня совершенно ошарашивает своею дерзостью. «Я назначу тебя министром юстиции в народной Польше!» — заявляет вдруг вчера за верстаком. «А сам ты будешь кем? Диктатором?» — спросил я не без ехидства. «Почему диктатором? — он задумался. — Председателем революционного правительства рабочих!» Дух захватывает от его проектов.
А пока я заканчиваю и спешу на Иерусалимские аллеи, где ждет Болеслав Мондшайн, чтобы обменяться литературой. Кстати, Болеслав — будущий министр народного здравоохранения».
Плавиньский будет арестован в июле того же года, выпущен под залог в одну тысячу рублей и вновь арестовав уже в октябре. В тюрьме он заболеет туберкулезом, из-за чего ссылка в Восточную Сибирь будет заменена ему высылкой в Кавказский край.
По пути туда он умрет в Новоминске в июле 1880 года.
Следя за судьбою Варыньского глазами его современников — друзей, попутчиков, недругов, мы сделаем первую остановку, чтобы уточнить объективные и субъективные причины выбора, который сделал Людвик в восемнадцать лет; рассмотреть способы, которыми он намеревался достигнуть поставленной цели на первом этапе пути; определить круг идей, волновавших Варыньского.
Предоставим слово польскому историку Ежи Таргальскому.
ebooksa