— Пан Гильдт приехал из России? — спросил Варыньский. — Может быть, пан расскажет нам о русских делах?
— Но вы сами, если не ошибаюсь, из России? — спросил в свою очередь Казимеж.
— Почти два года прошло, как я покинул Петербург, а события сейчас развиваются необыкновенно быстро, — возразил Варыньский.
— Так ли важно нам знать о русских событиях? — заметил Мендельсон. — Я полагаю, что мы должны избрать собственный путь.
— Всенепременно! — воскликнул Варыньский, всем телом оборачиваясь к Мендельсону. — И все же согласитесь, государственная власть у нас одна, а русские товарищи, насколько я знаю, все больше и больше думают о политической борьбе!
Гильдт поежился при этих словах. Да, он почувствовал эту тенденцию еще в Одессе, когда познакомился с Валерьяном Осинским. Вот кто мог бы возглавить Варшавскую организацию! Отчаянно смелый, дерзкий, красивый, черт побери! Но он полностью в русских делах. «Пока вы в Варшаве создадите первый кружок и будете конспектировать Лассаля, мы в России возьмем государственную власть!» Гильдт спросил его — как? На это Валерьян расхохотался и сделал вид, будто стреляет из пистолета. Неужто русские пойдут по пути вооруженной борьбы? Но это же нонсенс! Представить себе горстку социалистов, пусть и вооруженных, против русской армии и полиции?! Нет, путь к социализму лежит через долгую пропаганду в народе, Лавров прав.
Поэтому, рассказывая о встречах в Одессе, Гильдт не упомянул об Осинском и его последователях, зато рассказал о сходках «Южнороссийского союза рабочих» и о процессе над его членами. Он видел, как нетерпеливо зашевелился Мендельсон на своей газете. Сидевшая рядом с ним Маня кинула на Станислава обеспокоенный взгляд. Варыньский же, напротив, жадно внимал рассказу, кивая утвердительно, будто одобрял организацию русских товарищей.
— Нам надо тоже поднимать рабочих! — воскликнул он, едва Гильдт закончил.
— Позвольте не согласиться с паном! — подхватил тонким голосом Мендельсон. — У нас университетские студенты еще не все понимают преимущества социализма. Далеко не все! Не лучше ли идти к ним?
— Социализм — для народа, — возразил Варыньский.
— А студенты — не народ? — язвительно заметил Мендельсон. — Я не возражаю против участия рабочих, но потом! Пока же они — пассивная воспринимающая паше слово масса!
Кобыляньский недобро ухмыльнулся, бросив быстрый неприязненный взгляд на Мендельсона.
В мгновенье ока заговорили все разом, кроме, пожалуй, пани Филипины и Мондшайна. Маня кричала что-то несусветное, покраснела, ее медно-красные волосы растрепались. Гильдт любовался ею тайком, как вдруг заметил обмен взглядами между нею и Мендельсоном: восторженно-призывный у Мани в ответ на удачную реплику Мендельсона, и горделиво-холодный — у него. Взгляд хозяина. Гильдта словно холодом окатило.
Он попытался вернуться к стержню спора, но не получилось. Варыньский, Кобыляньский и братья Плавиньские, что было неожиданно для Гильдта, склонялись к тому, что следует не только пропагандировать среди рабочих, но и создавать из них социалистические кружки; Мендельсон отстаивал чисто интеллигентскую организацию с предпочтением теоретической научной работы; Дикштейн, как всегда, занимал половинчатую позицию, не желая обижать никого из друзей, Гильдт тоже попытался примирить стороны, отдавая предпочтение Мендельсону.
— Что дала ваша пропаганда среди рабочих на заводе? — спросил он Варыньского.
Тот замолк, опустив голову.
— Ничего не дала, — признался он. — В одиночку их не убедишь. Вот, — он кивнул в сторону Кобыляньского, — Людвик и его брат Казик меня поддерживают. Но это не моя заслуга, а их старшего брата Эразма — Мондшайн его знает, мы вместе ходили в кружок Венцковского в Петербурге…
— И неудивительно, что рабочие не идут за господином Варыньским, — произнес вдруг по-русски Мендельсон.
Он выговорил фразу правильно, но с польским акцентом, и все сразу поняли — что он хотел этим сказать. В польской речи Варыньского, точно так же как в русской речи Мендельсона, ощущался легкий акцент. Рабочие просто-напросто видели в Варыньском чужака, «москаля». Вот вам и причина!
Варыньский тоже понял это, побледнел. Наступило общее молчание.