Предназначение: Повесть о Людвике Варыньском

— Еще не знаю. Но я думаю об этом! Думаю! — Варыньский стукнул себя костяшками пальцев по лбу, поморщился — получилось больно.

— Рабочие еще не созрели. Они не знают основ, а уже хватаются за оружие, — кивнул в сторону Кобыляньского Мендельсон.

Кобыляньский неожиданно расхохотался.

— Я слесарь, понятно? Мне дали починить револьвер. Он неисправен, вот и все! Я вас пугал!

— Правдоподобно пугали, надо заметить, — наклонил голову Мондшайн.

— Значит, будем ждать, когда рабочие сами к нам придут? — не унимался Варыньский.

«А он мог бы стать лидером… — подумал Гильдт. — Железная хватка. Но слишком прямолинеен и… очень уж похож на русских народников».

— Я решила овладевать ремеслами, — подала голос Маня Ге.

— Я поступлю в обучение к портному, если хотите, — пожал плечами Мендельсон.

— А я? — растерянно произнес Дынька.

Все опять рассмеялись.

Юзеф Плавиньский шагнул к Варыньскому, протянул ему руку.

— Я согласен помогать вам. Говорите, что делать.

Вот и первые плоды, додумал Гильдт. А ведь Юзеф — не какой-нибудь простак, образованием он явно выше Варыньского. Другим же мешает подчиниться самолюбие, особенно Мендельсону. Гильдт сам бы повторил жест Плавиньского, но знал, что среди рабочих вести пропаганду не умеет, нет у него дара убедительности, столь присущего молодому человеку, приехавшему из Малороссии.

Расходились поодиночке и парами, когда длинные тени деревьев улеглись в аллеях Александровского парка. Братья Плавиньские, обменявшись адресами с Варыньским, ушли первыми, Мондшайн вызвался проводить пани Филипину до гостиницы «Августовской». Гильдт предложил Мане прогуляться.

— Нет, возьмем дрожки, — сказала она решительно.

Гильдт замялся. У него не было денег.

— Я заплачу, — сказала она.

Он понял, что Маня стесняется идти с ним по городу. Ему сделалось горько от этой мысли, но выхода не было — надо терпеть. Он не мог сердиться на Маню.

В одноконных дешевых дрожках с открытым верхом Маня увлеченно рассказывала о переплетной мастерской, посредством которой надеялась хоть как-то высвободиться из-под опеки родителей. Гильдт слушал ее, стараясь сосредоточиться, но не мог: медно-красные волосы Мани касались его щеки с каждым порывом ветра; рыжее платье горело костром — Гильдт почти терял сознание. Это сильнее всего на свете, думал он, сильнее идей, сильнее социальной революции — но почему, почему, бог мой?..