ГЕНРЫК
…Прозвище ему Дулемба придумал, как увиделись после разлуки. Потом оно стало партийной кличкой. Людвику нравилось, что Генрык произносит эту кличку, будто она сохранилась с детства, когда мальчишки дают друг другу разные прозвища, а потом, через много лет, с грустью вспоминают их, повстречавшись.
Дулемба звал его — Длинный.
Людвик как бы в отместку тоже придумал ему кличку по аналогии: Малый. Длинный и Малый — два сапога пара. Но у Генрыка получалось смешнее.
— Длинный, тебе пенсне Профессора подходит?
— Не знаю, не примерял, — отвечал Людвик, чувствуя подвох.
— А ты примерь. Может, сквозь него наше воззвание и тебе страшным глянется?
Когда проходили по Замковой площади, Генрык задирал голову на «колонну Зыгмунта» — памятник Сигизмунду Третьему на высоком гранитном столбе.
— Как полагаешь, Длинный, тебе там удобно будет?
— Где? — спрашивал Людвик.
— На колонне Зыгмунта, когда его скинут, а тебя поставят.
— Почему меня должны поставить?
— Ну, ты же у вас будешь вроде как король в рабочем государстве?
— Да, Малый, немного в тебе классового сознания, — озабоченно качал головой Людвик.
Оба смеялись, довольные друг другом. Дулемба испытывал к Людвику нежность, будто к брату, что был десятью годами младше и жил в Люблине. Разница в годах почти та же — восемь лет. Но дело не в годах даже, а в той особой симпатии, что появилась меж ними еще в семьдесят восьмом году, когда Дулемба работал слесарем в ремонтных мастерских Привислинской железной дороги и входил в один из кружков. В ту пору дружбы не возникло — Варыньский находился во главе движения, Генрык был рядовым его членом, одним из многих рабочих, посещавших кружки. Он понимал, что у Яна Буха таких кружков — десятки. Успел лишь рассказать ему о себе — родом из шляхты, сын лесничего, рано осиротел, из четвертого класса гимназии выгнали за протест против преподавания закона божьего по-русски, потом учился в Варшаве, пошел в народ — на фабрику Гоха мыловаром… Больше поговорить с Варыньским не довелось — вскоре начался разгром кружков; Варыньский уехал, а Дулембу арестовали летом семьдесят девятого и дали год тюрьмы административно.
Зато теперь повстречались, как родные братья, и уже друг с другом не расставались, У Генрыка семьи не было, мужчина самостоятельный — снимал квартиру на Вильчей, неподалеку от Мариинского института, где преподавала Янечка — это потом кстати оказалось. С Дулембой сразу стало легко и просто, а главное, Варыньский почувствовал преданность и веру в него, какой не испытывал со дня расставанья с Филюней, мир ее праху!
К тому времени Генрык работал уже у Лильпопа, где когда-то начинал Людвик. Там и стали вербовать новых сторонников. Дулемба рассказывал, как к нему подъезжал Пухевич.
— Профессор через Янека меня вызвал в сад Красиньских. Пришел я — гляжу: сидит на скамеечке, точно слепой, в темных очках. Трясется от страха, что в нем социалиста узнают. Я подошел, сел рядом, «Варшавянку» насвистываю. Он только шипит, не поворачивая головы: «Я умоляю пана…» Пожалел я его. Стали разговаривать шепотом, он все время озирается. «Перестаньте дергаться, пан Профессор, а то нас вправду заарестуют», — говорю я. Он окаменел, минуту вообще молчал. Я думал, у него столбняк. Потом нутряным голосом гундит: «Паи Дулемба мог бы рассказать рабочим о стачках?» Я говорю: «Чего о них рассказывать — их делать надо!» — «А если пригонят казаков?» — «Пригонят казаков — будем строить баррикады и стрелять!..» Он со скамеечки сполз и ушел, ни слова больше не сказал. Язык отнялся…
Дулемба Пухевича невзлюбил, не уставал издеваться над его конспиративными приемами и откровенной трусостью.