Отрицание смерти

Не было никакого сомнения в том, что Фрейд был эмоционально вовлечён в свою сексуальную теорию в чрезвычайной степени. Когда он говорил о ней, его тон становился крайне настойчивым, почти тревожным... И на его лице появилось странное, глубоко взволнованное выражение… [3]

Для Юнга такое отношение было неприемлемым, потому что оно не было научным. Ему казалось, что Фрейд отказался от своей обычно критической и скептической манеры:

Для меня теория сексуальности была такой же оккультной, такой же бездоказательной гипотезой, как и многие другие спекулятивные взгляды. На мой взгляд, научная истина – это та же гипотеза, которую можно брать во внимание в конкретный момент времени, но она не может быть предметом веры на все время [4].

Юнг был смущён и его оттолкнула эта точка зрения Фрейда, но сегодня нам совершенно ясно, что было поставлено на карту. Фрейд, очевидно, твердо верил, что его подлинный талант, его самое личное и заветное представление о себе и его миссия в отношении этого таланта – это, способность рассказывать правду о невыразимом словами человеческом состоянии. Он видел в этих непередаваемых вещах инстинктивную сексуальность и инстинктивную агрессию на службе этой сексуальности. «Разве они не удивятся, когда услышат, что мы им скажем!» - воскликнул он Юнгу, когда они увидели на горизонте Нью-Йорк в 1909 году [5]. "Оккультизмом" считалось всё, что лгало о человеческой тварности, всё, что стремилось сделать из человека возвышенного, духовного созидателя, качественно отличного от животного царства. Этот вид самообманчивого и самораздувающегося "оккультизма" прочно укоренился в человеческом духе. Нечто вроде самодовольного общественного согласия; оно проповедовалось во всех климатических условиях и со всех кафедр, как религиозных, так и светских. Настолько долго, что скрыло истинные побуждения человека. Теперь только одному психоанализу предстояло атаковать эту вековую маску, разбить её контрдогмой, надёжно основанной на непоколебимом бастионе. Ничто слабее не справилось бы с этим. Ничто иное не смогло бы противостоять столь древнему и грозному врагу, как человеческому самообману. Таким образом, мы имеем эмоции ранних обращений Фрейда к Юнгу, а также серьезное и взвешенное научное разоблачение его самых последних работ, что есть в эпиграфе к этой главе. Его жизненная идентичность оставалось единой и нерушимой.

Сегодня нам также ясно, что Фрейд ошибался насчёт этой догмы, как это изначально уже знали Юнг и Адлер. У человека нет врождённых инстинктов сексуальности и агрессии. Теперь мы видим нечто большее, нового Фрейда, сформированного в наше время, тот факт, что он был прав в своей упорной приверженности к выявлению тварности человеческой натуры. Его эмоциональная вовлечённость была правильной. Она отражала подлинную интуицию гения, хотя отдельное интеллектуальное дополнение этой эмоции - сексуальная теория - оказалось неверным. Человеческое тело было "проклятием судьбы", а культура была построена на подавлении –

не потому, что человек был искателем только лишь сексуальности, удовольствия, жизни и продолжения рода, как думал Фрейд, но потому, что человек также, прежде всего, стремится избежать смерти. Осознание смерти – это первичное подавление, а не сексуальность. Как Ранк раскрывал в книге за книгой, и как недавно вновь утверждал Браун, новая точка зрения на психоанализ заключается в том, что его ключевая концепция – это подавление смерти [6].

Это то, как тварность относится к человеку, это подавление, на котором построена культура, подавление, свойственное только самоосознанному животному. Фрейд видел это проклятие и посвятил свою жизнь и все свои силы, чтобы разоблачить его. Но, по иронии судьбы, он упустил точную научную причину этого проклятия.

Это одна из причин того, почему в его жизни до самого конца присутствовал диалог с самим собой, об основных движущих силах человеческих мотивов. Фрейд, ухватившись за работу, пытался раскрыть истину более ясно и чётко, и, тем не менее, всегда казалось, что она становится более туманной, сложной и неуловимой. Мы восхищаемся Фрейдом за его серьёзную преданность делу, его готовность отказаться от своих слов, стилистическую осторожность некоторых из его утверждений, его постоянные, на протяжении всей жизни, пересмотры своих излюбленных представлений.*²⁵ Мы восхищаемся им за его собственный путь познания, ограждение от общественного мнения и его опасения, поскольку все эти вещи, кажется, делают его более честным учёным, правдиво отражающим бесконечное многообразие реальности. Но это восхищение им происходит от ошибочных соображений. Основной причиной его собственного непостоянства на протяжении всей жизни было то, что он никогда полностью не отходил от сексуальной догмы, не мог увидеть, а значит и признать, что именно террор смерти был базовым подавлением.

Первое Великое Избегание Фрейда:

Идея о Смерти

Это было бы слишком сложным для нас, попытаться отследить эту проблему, используя записи Фрейда в качестве доказательства. Ранее мы упоминали, что в своей более поздней работе он отошёл от узких сексуальных формулировок Эдипова комплекса и в большей степени обратился к природе самой жизни, к общим проблемам человеческого существования. Можно сказать, что он перешёл от теории культуры, основанной на страхе перед отцом, к теории страха перед

природой [7]. Но, как и всегда, он перестраховался. Он никогда откровенно не становился экзистенциалистом, но остался привязанным к своей теории инстинктов.

По всей видимости, у Фрейда было некоторое нежелание [признаться], и, не пытаясь скрупулёзно исследовать его труды, я думаю, что это "избегание" может быть выявлено одной ключевой идеей. Это самая важная идея, которая возникла в его более поздних работах, «инстинкт смерти». После прочтения введения этой идеи в его работе «По ту Сторону Принципа Удовольствия», мне кажется неизбежным вывод о том, что идея «инстинкта смерти» была попыткой подлатать (to patch) теорию инстинкта или теорию либидо, от которых он не хотел отказываться, но которые становились всё более обременительными и сомнительными для объяснения мотивации человека. Становилось трудно поддерживать казуистику теории сновидений о том, что все сны, даже тревожные сны, являются исполнением сокровенных желаний [8]. Становилось трудно поддерживать фундаментальное утверждение психоанализа о том, что человек является исключительно ищущим удовольствия животным [9]. Кроме того, страхи человека, его борьбу с самим собой и против себя и других, было нелегко объяснить как инстинктивный конфликт между сексуальностью и агрессией - особенно, когда считалось, что индивид движим Эросом, либидо, грубой жизненной силой, что ищет собственного удовлетворения и расширения [10]. Новая идея Фрейда об «инстинкте смерти» была средством, которое позволило ему сохранить прежнюю теорию инстинкта, и теперь предписывало человеческое зло более глубокому органическому субстрату, нежели просто конфликту эго с сексуальностью. Теперь он считал, что существует врожденное побуждение к смерти так же, как и к жизни; и, таким образом, он смог объяснить жестокую человеческую агрессию, ненависть и зло новым - но всё ещё биологическим - способом: Человеческая агрессивность возникает в результате слияния инстинкта жизни и инстинкта смерти. Инстинкт смерти представляет собой желание организма умереть, но организм может спасти себя от собственного побуждения к смерти, перенаправив его за свои пределы. Таким образом, желание умереть заменяется желанием убить, и человек побеждает свой инстинкт смерти, убивая других. Здесь возник новый дуализм, который привёл в порядок теорию либидо, что позволило Фрейду сохранить её в качестве опоры для своей главной пророческой задачи: провозглашения того факта, что человек неотделим от животного царства. Фрейд всё ещё мог сохранить свою основную приверженность физиологии, химии и биологии, и свои надежды на полную и простую редукционистскую науку о психологии [11].

Следует признать, что, говоря о разрядке инстинкта смерти путём убийства других, Фрейд действительно пришёл к связи между смертью индивидуума и бойней, которую практикует человечество. Но он добился этого ценой постоянного навязывания инстинктов в объяснение человеческого поведения. Вновь, мы видим, как тяжело найти истину в слиянии правдивой проницательности Фрейда и его ошибочных толкований. Кажется, он не смог достичь действительно прямого экзистенциалистского уровня объяснения, чтобы установить, как непрерывность человека "см. "Психология личности Кьеркегора", 5-я глава", так и его отличие от низших животных на основе его протеста против смерти, нежели врождённого инстинктивного побуждения к ней. Боязливая природа человеческой агрессии, легкость, с которой животное, управляемое Эросом, убивает других живых существ, объясняется такой теорией ещё проще и понятнее [12]. Убийство является символическим решением биологической ограниченности; это происходит в результате слияния биологического уровня (животной тревоги) с символическим (страхом смерти) в человеческом животном. Как мы увидим в следующем разделе, никто не объяснил эту динамику более изящно, чем Ранк: «страх смерти эго уменьшается благодаря убийству, жертвоприношению других; через смерть другого, человек дарует себе свободу от наказания в виде смерти, от того, чтобы самому быть убитым» [13].

Извилистые формулировки Фрейда об инстинкте смерти теперь можно с уверенностью отнести на свалку истории. Они представляют интерес только в качестве изобретательных попыток преданного пророка, направленных на то, чтобы поддерживать интеллектуальную целостность его основной догмы. Но второй вывод, который мы можем сделать из трудов Фрейда по этой проблеме, гораздо важнее. Несмотря на все его склонности к идее о смерти, безнадёжной ситуации ребёнка, реальному ужасу внешнего мира и всему подобному, Фрейду не нужно было уделять им центральное место в своих мыслях. Ему не нужно было переосмысливать свой взгляд от человека, ищущего сексуального удовольствия, до панического, избегающего смерти животного. Всё, что ему нужно было сделать, это сказать, что человек бессознательно несёт в себе смерть как часть своей биологии. Вымысел о смерти как об «инстинкте» позволил Фрейду сдерживать её террор вне его формулировок, в качестве основной человеческой проблемы совладания с эго. Ему не нужно было говорить, что смерть была подавлена, если организм естественным образом переносит её в своих процессах [14]. В данной формулировке это не главная проблема человека, и тем более не первичная, но магическим образом преобразованная, как лаконично выразился Ранк: «из нежелательной необходимости в желаемую инстинктивную цель». Он добавляет, что «успокаивающая природа этой идеологии не могла долго выдержать [критики] ни логики, ни опыта» [15]. Таким образом, как говорит Ранк, Фрейд избавился от «проблемы смерти» и превратил её в «инстинкт смерти»:

... даже когда он, наконец, наткнулся на неизбежную проблему смерти, он стремился придать ей новое значение, также в гармонии с желанием, поскольку он говорил об инстинкте смерти, а не о страхе смерти. От самого страха он тем временем избавился в другом месте, где он не был таким угрожающим... [Он] превратил основной страх в особый сексуальный страх (страх кастрации) ... [и затем стремился] излечить этот страх путем высвобождения сексуальности [16].

Это до сих пор является превосходной критикой психоанализа. Как сетовал Ранк,

Если бы кто-то придерживался этого феномена, было бы невозможно понять, как обсуждение импульса к смерти может пренебрегать универсальным и фундаментальным страхом смерти до такой степени, как это имеет место быть в психоаналитической литературе [17].

В психоаналитической литературе почти ничего не говорилось о страхе смерти вплоть до конца 1930-х годов и Второй мировой войны. Ранк обнаружил, что причина была в том: как психоаналитическая терапия может научным образом излечить ужас жизни и смерти? Но она может излечить проблемы секса, которые сама же и постулировала [18].

По части нашей дискуссии, наиболее важно то, раскрыла ли фикция инстинкта смерти что-либо в личном отношении Фрейда к реальности. Ранк намекает на то, что раскрыла, упоминая "угрожающую" природу страха смерти - угрожающую, надо полагать, не только системной теории Фрейда. Другой автор также говорит, что весьма вероятно, что идея смерти как естественной цели жизни, принесла Фрейду некоторое успокоение [19]. Итак, мы вернулись к собственной личности Фрейда и к некоему наставлению, которое мы можем из неё извлечь, особенно в отношении самой фундаментальной и ужасающей проблемы человеческой жизни.