Нисшедший в ад

Иисус склонился к земле, чтобы не видеть людей, истребляющих друг друга с каким-то даже наслаждением. Он чертил что-то на земле перстом правой руки.

– Кто не имеет греха, пусть первым бросит в нее камень, – произнес Иисус тихим голосом, но Его слова услышали даже те, кто не мог видеть Иисуса за стеной спин и голов, впереди стоявших.

Женщина вздрогнула и вновь застыла, ожидая мучительной и неминуемой смерти. Так она стояла минуту, другую, третью, но камни не летели. Был только слышен топот многих неуверенно ступавших ног, хруст мелких кремней и песка под ногами. Шаги удалялись. И наступила тишина. И стал слышен далекий гул утреннего города за стенами Храма. И легкий ветерок взлохматил растрепанные, разметанные по плечам волосы женщины и обдул ее истрепанную, рваную одежду.

– Где же твои судьи? – тихо и ласково спросил Иисус.

Женщина вздрогнула и несмело огляделась вокруг. И увидела она, что опустел портик Соломона. Есть только она, живая, но побитая, особенно ныло правое плечо, которое повредили, когда тащили ее, – и есть этот неизвестный молодой и красивый Человек, сидящий на ступенях и только что спасший ее, но нет никого, кто обвинял ее, кто требовал казни ее, кто бил ее.

– Иди и больше не греши, – ласково сказал Иисус.

Вдруг женщина упала на плиты и зарыдала громко, забилась в истерике. Только теперь она осознала, что спасена, что смерть, уже сжимавшая все ее тело, вдруг отпустила ее и куда-то ушла, и вся недавняя мука, все страдание прорвались целым водопадом слез. Иисус коснулся ее головы, и женщина затихла мгновенно, а ее горе, истерика и слезы вместе с недавно пережитым страхом ушли в землю.

                        ***

Анна не стеснялся в словах и ругался так, что его самого можно было обвинить в богохульстве, если бы в этой комнате нашлись два человека, посмевших свидетельствовать против него. Но в комнате был только зять Анны первосвященник Иосиф Каиафа. Его лицо было нахмуренным и строгим. Он молча выслушивал бранные слова тестя, но твердо оставался при своем мнении.

– Какой дьявол потащил фарисеев и служителей в этот портик, спрашивается? – наконец Анна заговорил более приличными словами. – Кто придумал для Него такую глупую ловушку с этой глупо попавшейся бабой? Разве ты не знаешь, Каиафа, что при римлянах наши нравы настолько изменились, что этот Закон сейчас применяют лишь в глухих забитых крохотных селениях? Ты думаешь, Он этого не знает? Он прекрасно это знает. Если применить этот Закон сегодня, то большую часть населения Израиля [Тут Израилем названа вся Палестина. Так говорили, чтобы подчеркнуть былое величие страны. Название «Палестина» до 136 г. н. э. было неофициальным, которое употребляли греки и римляне. – В.Б.] пришлось бы забросать камнями, начиная с членов синедриона и четвертовластников. Ох, как прекрасно Он это знает! Это тебе не Иоанн Креститель, который обвинял Антипу и Филиппа за их племянницу Иродиану. [Иродиана – племянница тетрархов (четвертовластников) Филиппа и Антипы, была женой сначала Филиппу, затем Антипе. – В.Б.] Он не младенец, и хорошо знает, что во всех наших крупных городах процветают множества блудилищ. Ведь ни одного не нашлось среди этих рака, потащившихся к портику, без греха. Со стыдом бежали! Кто затеял этот поход?

Каиафа молчал, ему ничего не хотелось объяснять тестю. Он по-прежнему строго и прямо глядел в маленькие слезящиеся глазки Анны. И тот понял это молчание.

– Понятно, – сказал тихим уставшим голосом Анна. – Он всего лишь второй день в Иерусалиме, а ты ведешь себя, как беременная женщина. На что ты надеялся?

Каиафа молчал, и его молчание выводило Анну из последнего терпения. Ему захотелось вдруг вскочить с кресла, затопать ногами, закричать на зятя, объяснив ему в самых грубых словах, что он глупее и упрямее осла, ибо тот и умнее его и покладистей. Но Анна, хотя он весь внутренне дрожал от негодования, сдержал себя.

– Ты надеялся, что Он отвергнет Закон, и тогда синедрион Его будет судить за богохульство? Зачем ты уже после утреннего приключения послал к Нему храмовых стражников? В чем ты хотел Его обвинить? В непочтении к фарисеям? Смешно. И чтобы опять же таки синедрион судил Его! Синедрион! – Последнее слово Анна выкрикнул, подняв указательный палец кверху. – Не дорожишь же ты своим местом, первосвященник!

Каиафа вздрогнул и чуть прищурил свои большие черные глаза.

– А может, ты надеялся, – продолжал Анна, – что Он поддержит Закон, и этим накличет на Себя гнев Пилата за самосуд? Как всё это глупо! С самого начала было понятно, что Он Закон не поддержит, но и не выступит против него, а ответит как-нибудь по-другому. Так и надо этим рака, потащившимся к портику! Он посмеялся над ними – и поделом.

Анна был весь красный, так и пыхтел, белый пушок, где он был на его лысой голове, торчал и колебался в воздухе, губы его заметно дрожали.

– Он очень умный и опасный Человек, и прежде, чем идти к Нему, надо было хорошо это усвоить. Не по зубам Он тебе, Иосиф.

Каиафа, не проронив ни слова, повернулся к выходу.

– Храмовых стражников на Него наслал! – говорил уже тихим голосом Анна. – А те, развесив уши, внимали каждому Его слову. Не время еще, не время. Не Мессия же Он в самом деле, чтобы не совершить ни одной ошибки, за которую можно основательно зацепиться. Он обыкновенный человек, а как говорят твои римляне, errare humanum est. [(лат.) Человеку свойственно ошибаться. – В.Б.] Рано или поздно Он совершит ошибку. Ведь ты не веришь, Каиафа, что Он – Мессия, если пытаешься Его убить?