— До дому надо. Вернуться в свой край.
— Здесь ему не чужбина.
— Стылая земля.
— Юра сказал бы по-иному… — Произнеся его имя, Алышев, мотнул головой, стал раскаиваться истово, словно в недопустимом грехе: — Сколько раз хотел поговорить с ним, признаться, что мы с тобой друзья. И не признался. Все откладывал, да и не успел.
— Может, и к лучшему.
— Ты считаешь?
— Это бы его стесняло.
— И я так мыслил.
Гроб с телом покойного был выставлен для прощания на втором этаже Дома офицеров, в просторном зале, который служил и фойе, и зимним садом (в кадках пальмы, лимоны и другие нездешние растения), и танцевальным, и банкетным залом. Передняя, фасадная, стена сплошь стеклянная. Светлыми шелковистыми складками ниспадает полотно гардин, как бы смягчая ледяную жестокость стекла, утепляя его синюю холодность. Посередине зала на массивном столе, наглухо прикрытом кумачовой скатертью, — гроб. У стола со всех сторон прислонены венки с лентами в золотых письменах.
Антон Баляба стоял рядом, глядел, не мигая, на непохожее, почужевшее, такое отстраненное лицо сына.
По четырем углам стола — матросы с карабинами, часто меняющийся караул. Из невидимых, тщательно упрятанных под драпировку динамиков печальным потоком лилась тихая музыка. У колонн и стен — знамена: алые с золотистой бахромой и бело-голубые корабельные флаги. К верхам их древков прикреплены траурные муаровые ленты. На левых рукавах многих находящихся в зале видны червонные с чернотой повязки. Вокруг стола, огибая подковой и стол, и высокий гроб, двигался живой человеческий поток в черном морском (на сей раз, можно считать, в траурном) одеянии: шинели, бушлаты, офицерские плащи, бескозырки с печально повисающими черными и черно-рудыми гвардейскими ленточками, фуражки с позолотой. Теплым течением омывало гроб-корабль. И казалось, он плывет, покачиваясь, плывет куда-то медленным, вечно неостановимым ходом. Подумалось: «Увозить его отсюда — словно резать по живому».
Когда Антон поднимал напряженно-усталый взгляд, отрывая его от лица сына, ища, на чем бы забыться глазу, он неизменно натыкался на щель между занавесями, прикрывающими застекленную фасадную стену. И в эту щель видел каменную сопку, а над нею — на фоне синего до темноты неба — обелиск и матроса в полушубке, несущего вахту вечной памяти. И это отвлекало Антона. Он вспоминал такие же обелиски, разбросанные по Балтийскому родному побережью, скорбел по ребятам-морякам, погибшим в те неимоверно давние и такие близкие, словно вчера все было, дни последней войны, вспоминал своего дорогого по тем дням человека — командира и друга Богорая, мичмана Коноплю, как бы восставшего из мертвых, командира эскадренного миноносца «С» Лотохина, своих корешей-братанов Бахмута, Бестужева, Бултышкина, Азатьяна и того же Виктора Алышева, вспоминал многих, с кем ходил в шхеры, топил транспорты, высаживался десантом на косу Фриш-Нерунг и остров Борнхольм, — и ему становилось легче. Его сегодняшняя боль сливалась с той, давней, такой же праведной болью и растворялась в ней. Он подумал о том, что горе одного человека никогда не должно быть горем только одного. Он верил, что его горе является горем всех. Он глядел на темную фигурку часового, впечатанную в небо, и не знал, что когда-то и Юрий, сын его, подолгу засматривался на матроса с винтовкой, несущего вахту у памятника, поднявшегося на вершине сопки каменной бабой, но мысли у него были иные, и чувства испытывал, не похожие на отцовские. Антон жил вместе с теми, кто теперь погребен в подобных могилах, он знал их, ходил с ними в атаки, они для него до сих пор живы, он беседует с ними, ссорится или дружески обнимается, грубо по-матросски похлопывая по лопаткам, а Юрий видел их каменно-тяжелыми, всех на одно лицо, он преклонялся перед ними, испытывая в душе торжественно-тревожащий холодок.
Переводя взгляд на гроб сына, Антон окончательно утверждался в мысли, что не сможет увезти его отсюда, не сможет вырвать Юрия из ряда, — Юрий должен быть захоронен здесь, в этой земле.
На второй день после похорон, после поминок с кануном и стаканом русской горькой, как и полагается по заведенному исстари обычаю, Антон засобирался домой.
— Пожил бы еще, зачем так торопиться? — удерживал его Виктор Устинович.
— Час показывает: пора.
— Может, лодку посмотришь?
— Лодку?.. — удивился Антон. Он почему-то решил, что лодка после такого случая должна быть разрезана, переплавлена или затоплена в дальнем глухом месте. Она ведь причинила столько боли!.. — Жива-здорова?
— Жива-здорова.
— Хотелось бы…
ebooksa