Потаенное судно

22
18
20
22
24
26
28
30

Антон непонимающе поглядел на Алышева. Виктор Устинович продолжал спокойней:

— Моя вина…

— Я ни в чем тебя не обвиняю.

— Не доглядел.

— Служба есть служба.

— Он не должен был отдавать свою маску, — старался объяснить Алышев. — Никогда о себе не думает… — добавил недовольно, словно о живом.

Превозмогая боль, понимая, что если бы Юрий был чуточку спокойнее, не загорался доразу, не откликался на все так непосредственно, если бы хоть немного жил рассудком, умел усмирять порывы, то он, Антон, не сидел бы здесь, не вел бы этот невыносимо тяжкий разговор. Он понимал, что ничего уже не изменить, не поправить. Понимал, что Юрий и не мог быть другим, он неспособен ждать, пока кто-то за него сделает дело, поможет человеку. Понимал, что такие в скрутную минуту не раздумывают. Но сознание горько щемила мысль: «Если бы, если бы… Ну зачем он так, зачем?!» А вслух получилось иное:

— Его воля, его право…

Столько холодной отстраненности уловил Алышев в словах друга, что даже вздрогнул, впился взглядом в лицо Антона, подумал: «Каменный!..» Его поразило то, что человек, потерявший сына, так уравновешенно заключает: «Его воля, его право…» Глаза Виктора Устиновича обеспокоенно забегали — не тронулся ли?

Словно освобождаясь от необычного гнета, Антон вздохнул, откинулся на спинку стула, попросил, превозмогая обморочную усталость:

— Расскажи, как все вышло.

Виктор Устинович начал рассказывать, припоминая подробности. Антон слушал, видел все, что происходило, понятно, по-своему, на свой лад, но веря, что все именно так и было. Ловил себя на мысли, что ему то и дело не терпится остановить сына, попридержать за руку, но сын вырывается, убегает, крича разгневанно: «Я должен помочь, пусти меня!..» Антону припомнилось, как боролся с сыном «на пояса», когда тот прилетал в отпуск, и раздраженный выкрик Юрия: «Ишь, хватается!.. А то я тебя хвачу!» «Волчонок, истый волчонок!» — подумал тогда, любуясь его горячностью. Занятый наплывом памяти, на какое-то время перестал слышать Алышева. Спохватившись, переспросил:

— А тот, другой?

— Отходили… И за твоего боролись долго, делали все, что могли… — Виктор Устинович безнадежно развел руками.

Только сейчас Антон увидел Виктора по-настоящему. Седой ежик коротко стриженных волос, квадратик белых усов. Полное, пожалуй, даже отечное лицо розовато-серого цвета. Бордовая домашняя куртка чистой шерсти с шалевым, светлой окраски, воротником, с витыми венгерскими поперечниками-застежками. Чужой, незнакомый человек. Разве вот только пугавший когда-то Антона развалистый шрам на лбу оставался близким и знакомым.

— Положено спрашивать родителей: где хоронить?.. Ты как?

— Заберу с собою, — решительно заявил Антон.

— Подумай.

— Что ж тут думать?

— По-воински… Как подобает герою. Корабли отсалютуют. Памятник поставим. Ведь он не одного спас. Многих. Всю команду прикрыл собою. О других подумал, о себе не успел. Такое многого стоит, такое вряд ли когда забудется…