Потаенное судно

22
18
20
22
24
26
28
30

Охрим Баляба протиснулся вперед и, не прося слова, загудел, покрывая общий гвалт:

— Кравец сказал дело. Скотину и то по-разному жалеют, по работе кормят. Той, что плуг тягае, одна цена: и сенца ей, и овса, и мучки замешать нелишне. Той, что на конюшне отстаивается, и соломка будет хороша. А поглядим, что у нас робится меж людьми. Механик Микита Солонский возле железа и днем и ночью — так? Так! Бакай Гаврило у паровика все лето. Это же вам техника! Тут не «цоб-цобе», а понятие требуется. Может, и в книжку заглянуть надо, и инструкцию повторить… — Охрим прервался, вздохнул, вытер шапкой лоб. Сам удивился: откуда у него столько слов накопилось? Продолжал: — Все время в солярке да в тавоте, железо кругом. А какая им цена, какая хвала? Вспомните первые коммунские дни — у каждого в руках все горело, потому что каждый понимал: пришел на хутор строить новую жизнь. А теперь? У многих из рук все валится, потому что поняли: один тянет воз во все пузо, другой только за грядку держится, чтоб не отстать от воза… Да я про себя скажу: сколько я вспахал этой осенью? Слезы! А почему? Да потому, что поля не готовы под пахоту: то будылья подсолнуха остались, то солома, то еще какой черт! А кто виноват? Виноватого нема: все равны, все одинаковый кусок ко рту подносят!

Коммунары загудели:

— А як надо?..

— Кажи, шо робить?..

Баляба вдруг сник, опустил руки, растерянно произнес:

— Я, хлопцы, не бог. Не знаю, як надо. — И полез снова в гущу людскую.

Наступила тишина. Счетовод Кравец начал вслух раздумывать, заговорил еле слышно, как бы беседуя сам с собой:

— Может быть, лучше не на едока, а на работника?.. В иных степях, слышно, установили единицы выработки на каждого: столько-то вспахать должен, столько-то скосить.

— Неправильно! — заворошились в зале. — На такого бугая, як Вася Совыня, — единицу, и на подростка Гната Дымаря — тоже единицу?!

— А жинок? С чоловиками сравняете?

— Каждой птице — по единице!

— Шо, опять под одну гребенку?

— Гнилая коммунизма получится!

Председатель Кузьменко пытался утихомирить народ — пустая затея. Видать, у каждого наболело, много передумано за длинные декабрьские ночи, многое взято под сомнение. Каждый хотел высказаться. И большинство сходилось на том, что жить так, как жили до сих пор, нельзя. Счетовод Кравец, начавший этот разговор, словно сунул спичку под сухую скирду соломы — враз все зашлось буйным пламенем.

Долго судили-рядили, но ни к чему путному так и не пришли. И то ладно — хоть лед тронулся.

18

Заседание комсомольской ячейки села проходило в волости. Все разместились в кабинете председателя Мостового. Свое место за столом Мостовой уступил секретарю ячейки Анатолию Засухе, а сам, раскинув полы нагольного полушубка, умостился на визгливо скрипящем, рассохшемся деревянном диване. Диван-ветеран — существо о трех ногах. Вместо четвертой, утерянной, подставлен красный кирпич. Мостовой сел с краю, поставив левую ногу на выступ кирпича. Ноги его обуты в опорки, штанины убраны в темные шерстяные носки домашней вязки.

Заседание не многочисленное. Членов комсомола — раз, два и обчелся, а точнее: четверо новоспасчан с секретарем Анатолием Засухой вкупе да трое хуторских: Дуня Иванюшенко, Семка Беловол и Касим. С хутора вместе с ними приехали партийцы Потап Кузьменко, Кравец Алексей и сочувствующий Охрим Баляба. Расселись кто где и как мог. Вместе с Мостовым на диване поместились еще трое старших коммунаров. Новоспасовские хлопцы сбились на двух сдвинутых вместе венских стульях. Дуня села на табуретку, что рядом с диваном, Семка Беловол присел на корточки, подперев спиной входную дверь, когда-то в давности крашенную белилами. Касим восседал на широком подоконнике высокого волостного двухрамного окна с городскими запорами — латунными шпингалетами. Восседал он вполоборота, по-геройски свесив ноги в белых онучах, туго схваченных сыромятными ремешками, обутых в темные, дегтем мазанные постолы.

А та, ради которой загорелся сыр-бор, осталась стоять на своих двоих. Одетая в темный казакин, плюшем поблескивающий в свете двенадцатилинейной лампы, она сбила на плечи белую шаль, потупившись стояла у стены, перебирала бахрому.