Из-за валуна матросы уже поднимали Сандалова. Обмякшее его тело было неправдоподобно тяжелым. Подбежавший Баляба выхватил из тиховодья, образовавшегося за камнями, бескозырку, на середине черного суконного верха заметил пулевую пропалину. «В самое темя угодила…» Он медленно вернулся к пленным, поднял перед их глазами мертвую бескозырку, зажатую в руке до белизны пальцев, — немцы отшатнулись.
Иннокентий Германович Додонов считал, что жизнь его пошла не по тому пути. Обладая завидным голосом и музыкальным слухом, он надеялся стать оперным певцом. После окончания музыкальной школы приехал из Перми в Ленинград держать экзамен в консерваторию. Но по конкурсу не прошел. Вернули документы, и он несколько дней бесцельно слонялся по городу, пока не пришел к выводу: не гожусь в музыканты, пойду в матросы. Так он оказался на набережной Васильевского острова перед памятником Крузенштерну — прославленному русскому мореплавателю. Напротив памятника находился парадный подъезд училища имени М. В. Фрунзе. Здесь, в училище, и нашел себе место Иннокентий Додонов. Тяжело было расставаться со своей мечтой. Горькое чувство обиды поселилось в парне надолго. Он старался забыть о своем голосе, смеялся в душе над собой, над своей наивной мечтой, растравлял самолюбие, страдая от этого еще пуще. Но где-то уже на третьем-четвертом курсе решил, что сама судьба уберегла его от неразумного шага. «Ну, окончил бы консерваторию, — думал он, — а дальше что? В лучшем случае послали бы в заводской Дворец культуры руководить самодеятельным хором. Оперы с такими данными все равно не видать. Ах, чем кое-что, лучше ничего!»
Как-то, находясь в гостях, запел. Что толкнуло на неразумный шаг? То ли вино, то ли молодая особа с высокой светлой прической. Она сидела у пианино, он стоял рядом, слушая ее игру. Еле касаясь клавишей легкими пальцами, начала арию индийского гостя. Он поддержал:
Его мягкий тенор звучал естественно, легко — все вокруг притихли.
Пел, глядя на нее, и не мог, а может, не хотел остановиться. И это потом ему дорого обошлось: пришедшее с годами душевное равновесие снова нарушилось. Он теперь выслушивал частые похвалы. Слышал разговоры о том, что не в ту дверь постучался, что ему крайне необходимо учиться пению, что его ждет сцена. Понимал, что подобные слова ничего не стоят для тех, кто их произносит, но ему они обходятся ой как не дешево. Прослужив некоторое время на корабле, снова смирился. Причем голоса своего уже не боялся, не прятал его. Напротив, пел в корабельном кружке, выступал на вечерах самодеятельности.
На острове на него прямо-таки нашло. Что называется, каждый божий вечер, если не было тревоги или срочной выгрузки на пирсе, он заходил в кубрик, садился на пол, подбив под себя сена, плотно упирался широкой спиной в дощатую стенку, пригладив ладонью густой пшенично-белый чуб, слегка прикрывая крупные карие глаза, задумчиво спрашивал:
— Салажонки, споем?
Кто-либо из ребят просил:
— Иннокентий Германович, вы лучше сами.
В такой час для матросов, даже его имя-отчество (Иннокентий Германович!) звучало музыкой. Никто бы и не подумал сейчас назвать его лейтенантом. Неуместно было бы. Лейтенант — из мира иного, жестокого, из мира, где топят корабли, убивают людей. А Иннокентий Германович — искусство. В самом деле, для матросов эти вечера были особыми. Некоторые впервые узнавали о существовании, скажем, паяца Канио или герцога Альмавивы. Перед ними вставали живыми и Берендей из «Снегурочки», и Левко из «Майской ночи».
У Антона Балябы такие вечера вызывали особое чувство. Подобрав под себя ноги, Антон слушал Додонова, опустив голову, и непременно видел далекий-предалекий мир — Новоспасовскую слободу, слышал, как тонким голосом мать Настя зачинает тягучую, щемящую сердце песню о том, как «пье Байда мед-горилочку», или о том, что произошло «у тесовых у ворот…». И уже кажется Антону, что не матросы сидят вокруг, а обыкновенные слободские парубки.
7
6 ноября 1941 года фашистские войска заняли Новоспасовку. Всего один день оставался до Октябрьских праздников.
Хата Балябы наполовину опустела. Охрим Тарасович погнал трактора на восток. Паня подалась в ту же сторону с колхозными телятами. Настасья Яковлевна сокрушалась, усаживая за стол двойнят, Колю и Сережу, ставших ей теперь бесконечно дорогими.
— Як будемо жить без батьки? Где наша Панюшка, сиротинка родная? Как она там? Мабудь, холодная и голодная? И чего пошла в далекую дорогу на пятом-то месяце?..
Многое отдала бы Настасья Яковлевна за то, чтобы хоть краем глаза увидеть невестку, сказать ей доброе слово, хоть как-то загладить вину свою перед нею за прошлую несправедливость.
Сережа и Коля успокаивали как могли:
— Бабушко, ты не ревай. Вот украдем у фрица пидсталет да как бахнем его!..
— Ах вы мои гайдамаки, заступнички родные!.. — утерев концом головного платка глаза, кладя свои ладони им на макушки, всхлипывала Настасья Яковлевна. Запоздало испугавшись их решительного заявления, добавляла, строжа голос: — Фрица не трогайте, хай ему лихо. С фрицем шутки плохи. — Голос ее теплел, становился задумчивым. — Вот придет Антон, тогда заживем: он и фрица прогонит, и гостинчиков привезет.
Ребятишки верили, что так и будет: Антон их никогда не обманывал.
ebooksa