Другой гимнограф, современник «великого светильника мелодии» Иосифа, святой Мефодий, патриарх Константинопольский, исповедник, тоже был сицилийцем по рождению. В одном из своих самых прекрасных поэтических произведений он с гордостью называет себя певцом и соотечественником святой Луции Сиракузской. Когда-то Мефодий, молодой элегантный патрикий, воспитанный в мирской роскоши, ради любопытства приехал в столицу империи. Обращенный в веру одним отшельником, он стал исповедником веры и в одну из самых трудных эпох истории Нового Рима взошел на престол его патриархов. Иконоборцы изуродовали его губы железом, сломали челюсть, но у этого мученика осталось достаточно голоса и душевного пыла, чтобы диктовать свои гимны, теперь забытые, но достойные хотя бы некоторой известности. А повязки, которые поддерживали его разбитую челюсть, стали для его преемников украшением и отличительным знаком их сана первосвященников. Мефодий был последним мелодом, который, не отказываясь от силлабического ритма, использовал в своих канонах, подражая Иоанну Дамаскину, нечто вроде ямбической строки из двенадцати слогов. На самом деле Мефодий и Иосиф Песнописец принадлежали больше Константинополю, чем своей родине, и столичные монахи с полным правом могут считать своими этих знаменитых представителей византийской гимнографии.
И действительно, именно Константинополь стал центром движения за возрождение литературы и поэзии, которое началось в Сирии и Великой Греции. Патриархи святой Герман и святой Тарасий были также поэтами. Но душой всего этого движения, его главой, вокруг которого объединились новые мелоды, был, конечно, великий настоятель Студийского монастыря Феодор. Его монастырь в течение всего IX века и позже был подлинным центром церковной поэзии. Известно, каким энергичным и деятельным был этот великий человек, поистине наделенный душой командира. Читатель уже знает, какой мощный заряд побуждающей силы Феодор сумел дать тем, кто его окружал, для многих занятий, интересовавших его обширный ум, и в особенности для изучения изящной литературы. Религиозная поэзия занимала в его монастыре почетное место, и там развивали все ее виды. Биограф Феодора свидетельствует, что под руководством Феодора монахи Студийского монастыря, у которых были для этого свободное время и талант, сочиняли богослужебные гимны, священные песнопения, духовные псалмы, потому что, с их точки зрения, ничто не было полезнее и не придавало больше достоинства христианским собраниям, чем ритм и хороший порядок песнопений, гармония голосов и очарование мелодий. В Студийском монастыре можно было встретить авторов, работавших во всех жанрах, – сочинителей священной музыки, составителей кондаков, поэтов, сочинителей мелодий и всех видов стихотворений, и среди них были истинно выдающиеся мастера. Благодаря открытию кардинала Питры, нам уже известны имена многих из этих студийских мелодов – Климент, Стефан, Арсений, Епифаний, Василий, Михаил, Исидор, Филипп, Прокопий, Мефодий, Димитрий, Никодим, Даниил, Феодот, Киприан, Герман, Гавриил, Симеон. В первом томе «Святых Анадлект» более тридцати забытых или неиздававшихся священных стихотворений были возвращены людям и отнесены к гимнографической школе знаменитого Студийского монастыря.
Примерно столько же стихотворений было создано двумя самыми знаменитыми студитами – Феодором и его братом Иосифом Фессалоникийским. Феодор и Иосиф не имели такого гениального поэтического дара, как Роман, но все же были достойны такого образца, как он. Архиепископ Фессалоники, кажется, сделал подражание несравненному мелоду своего рода культом. У этого студийского гимнографа можно обнаружить немало оборотов речи, выражений, ассонансов, которые были дороги Роману; все стихотворения Иосифа построены по ирмосу, заимствованному у того же мелода, и семь раз из десяти образцом служит ритм знаменитого «Дева днесь.». Даже многие сюжеты его стихотворений не были новыми, а уже вдохновили музу князя византийских гимнографов, и порой целые строфы Иосифа кажутся заимствованными у Романа Сладкопевца.
Феодор Студит был намного более самобытным и плодовитым автором, чем его брат. Он прекрасно работал во всех жанрах. Известно, что он написал ямбом много стихотворных произведений на самые разнообразные сюжеты – несмотря на сухость содержания, в стихах Феодора всегда есть богатство выразительных средств, легкость, изящество, иногда даже подлинное красноречие.
В кондаках Феодора много поэзии. Здесь его вдохновению меньше, чем в его трудах, предназначенных для обучения, мешало однообразие формы или мысли. Но кажется, что даже в этом жанре поэзии ученый игумен охотнее всего брался за сюжеты, которые мы сейчас назвали бы историческими. Он прославил одного за другим великих богословов восточных церквей – святого Ефрема Сирина, святого Василия Великого, святого Афанасия Великого, святого Григория Назианзина, святого Иоанна Златоуста; епископов, прославившихся своим мужеством, усердием в вере или ученостью, – святого Павла Константинопольского, святого Епифания Монаха, святого Григория Нисского; особо почитаемых в Византии мучеников – святого Феодора Стратилата, святого Емилиана, святых Кирика и Иулитту, святого Евстратия; а также святого Иоанна Крестителя, очень любимого византийцами и еще больше – студийскими монахами; святого Николая Чудотворца, самого популярного из всех святых Востока; аскетов – Евфимия Синкелла, Феодора Сикеота, Антония Студита. Из восемнадцати его недавно найденных поэтических произведений лишь одно не заключено в тесную рамку исторических границ; это похоронное песнопение, сочиненное для погребения умерших монахов. Но в этом случае видна вторая отличительная черта религиозной поэзии Феодора Студита. Эта тема – смерть монаха – давала поэту возможность нарисовать самые патетические картины. Он мог, например, описать долгие годы покаяния в суровых условиях монастыря, страхи, которые вызывает даже у праведных душ приход грозной последней минуты, и намекнуть на счастье, которое ожидает избранных, показать или заставить говорить Христа, Деву Марию, ангелов, святых – одним словом, придать своему сочинению ту драматическую форму, которая добавляет так много наивного или величественного очарования поэтическим произведениям Романа Мелода (Сладокопевца).
Однако, несмотря на суровую поэтичность сюжета, настоятель Студийского монастыря в своем похоронном песнопении ни разу не достигает вершин; оно наполнено спокойными и полными покорности жалобами на неизвестность часа смерти и на то, что жизнь коротка, советами, как хорошо использовать отпущенное время, общими фразами о том, как прекрасна монашеская жизнь. Его слова звучат красноречиво и ласково, мирно и сдержанно, они льются естественно и без усилий. Это намного больше похоже на проповедь или катехизис, чем на поэзию. Нужно процитировать одну из самых интересных строф этого песнопения – вторую, которая определяет ирмос всего песнопения: «Странное и необыкновенное зрелище я вижу: тот, кто еще вчера был моим товарищем, теперь лежит безжизненный, его голос перестал звучать, его глаза не смотрят, все части его тела стали тихими. Бог, как написано, принял решение против него, и он больше не вернется к нам». Интересно, что не только ирмос песнопения взят у Романа, из его «Духовной смерти монаха», но и эта строфа позаимствована оттуда почти без изменений. Было бы легко указать еще много общих черт в творчестве этих двух поэтов и показать, как и у одного, и у другого в поэте постоянно просыпается монах и напоминает о великих обязанностях тех, кто ведет монашескую жизнь любви к одиночеству, повиновении настоятелю, верности уставу. Сравнение позволит лучше увидеть характерные особенности, которые связывают или разделяют поэзию двух великих мелодов.
Например, в относящемся к тому же жанру кондаке о Страшном суде знаменитый гимнограф V века поднялся в прелюдии на высочайшие вершины лиризма. «Когда Ты придешь, Боже, на землю в Своей славе, вся вселенная задрожит от испуга, огненные реки потекут перед Твоим судом, книги будут открыты и тайны разоблачены; поэтому избавь меня от огня неугасающего, окажи мне милость и посади меня по правую сторону от Себя, Судья праведный». Поэт, глядя вглубь своей совести, уже испытывает тот страх, который испытает тогда, и он кричит об этом страхе, поет о нем со всей мрачной поэтичностью католического Dies irae. Затем он сопоставляет первое пришествие Спасителя и пророчества Апокалипсиса и древних пророков о последнем пришествии, после этого описывает бесчисленные беды, распространившиеся по земле в страшные дни Антихриста, – бесконечные войны, голодные годы, засухи; вся земля окажется во власти демонов. Гимнограф не упустил случая сказать и о том, что псалмы прервутся и гимны перестанут звучать, что в церкви не будет никакой литургии, даров или жертвоприношений. Все беды одновременно и быстро нападут на землю. Не останется никого, чтобы хоронить трупы, ребенок будет умирать уже у груди своей матери, сын будет поражен ударом в объятиях своего отца. Именно тогда придет во всей Своей славе, посреди облаков, сверкая как солнце, воплощенный Бог, Владыка мира, Тот, перед Кем трепещут ангелы. Могилы откроются, мертвые воскреснут, и все, праведники и грешники, народы и племена, ужаснутся, ибо присутствие Христа поистине грозно! Потом будет Суд, на котором с каждым обойдутся согласно его делам. Ох! – восклицает поэт, как будут кричать и жаловаться осужденные, среди которых я буду в первом ряду, когда они увидят грозного судью на его троне, армию ангелов и святых, сияющих счастьем, и грешников, навечно осужденных приговором, который невозможно отменить!
Песнопение завершается страстной мольбой к Богу о милосердии. Здесь мелод тоже говорит от собственного имени и тоже сумел внести в молитву тон глубокого чувства: «Спаситель мира, Ты, Который весь святость, Ты, Который, явившись миру, погрузившемуся в порок, окружил его светом, покажи мне Свое милосердие и будь ко мне благосклонен. Я впал во множество грехов – умоляю Тебя, подними меня; я не соблюдаю сам то, что говорю и советую другим, поэтому умоляю Тебя, дай мне время покаяться и,
Эту прекрасную поэму Романа нужно читать не в этом неполном анализе и не в лишенном красок переводе, а в оригинале. Читатель этого текста увидит в нем, как и в других песнопениях знаменитого гимнографа, изумительную высоту мыслей и чувств, простой, ясный и энергичный язык, заботу о том, чтобы в словах все время был тон личного волнения, которое можно передать слушателю; очень тонкое искусство режиссуры и величайшую глубину богословия. Древние греки назвали бы Романа «божественным», византийцы могли объяснить красоту его гимнов лишь их чудесным происхождением, считая, что он получил от самой Пресвятой Девы дар сочинения священной поэзии.
Другой мелод, современник Феодора Студита Иосиф Песнописец, по преданию, получил с неба, как и Роман Сладкопевец, дар сочинения религиозной поэзии, и, что любопытно, при тех же обстоятельствах, что Роман. Однажды в рождественский вечер ему явился святой Николай Мирликийский и так же, как когда-то Пресвятая Дева Роману, подал ему таинственную рукопись и вдохновил его воспевать и восхвалять Бога в песнопениях. Иосиф стал одним из самых плодовитых мелодов греческой церкви.
Из этих двух изящных преданий, отражают ли они истину или являются символическими, можно сделать вывод, что в любом случае, по мнению византийцев, в творчестве Романа и Иосифа идеалу было отведено больше места, чем в творчестве Феодора.
У похоронного песнопения Феодора много общего с «Заупокойным кондаком» Анастасия – одним из самых выдающихся произведений греческой гимнографии, трогательной и несравненной по выразительности элегией о быстроте этой жизни и о болезненных неожиданных ударах смерти, которая не щадит ни молодость, ни счастье, ни невинное детство, ни красоту. Там, где Анастасий взлетает на высочайшие вершины лиризма и поэтического чувства, студийский монах остается на земле – среди практических соображений и нравственных истин. Он намного меньше поэт, чем моралист, и его стихи – скорее проповеди, чем поэмы. Занятый, как всегда, самыми разнообразными трудами, он не имел времени на то, чтобы ждать вдохновения.
Если оно появлялось, то было кратковременным и прерывистым; оно не настолько сильно, чтобы дать творчеству гимнографа тот размах, то изобилие жизни, ту широту замысла, ту возвышенность мысли и формы, которыми мы восхищаемся у Анастасия или Романа. Феодор никогда не мог запретить себе проповедовать. Как в своих стихах, так и в своей прозе он гораздо меньше старался понравиться утонченным умам, чем обратить к вере души. Роман как будто одним рывком поднимает нас к небу, а Феодор ведет нас туда же длинными обходными путями, постоянно глядя на землю.
В стихотворениях этих двух гимнографов о святом Иоанне Крестителе и святом Николае Мирликийском легко можно обнаружить эти же основные черты авторов: трезвомыслящий Феодор, который, кажется, всегда спешил достичь своей цели, не просто идет, а словно бежит к ней самым быстрым путем. Хвала Предтече завершается быстро и состоит из стольких строф, сколько букв есть в ее акростихе – слове «студиту». Роман же использует вдвое больше тропарей, и они к тому же намного длиннее соответствующих тропарей Феодора. Глава Студийской школы воспел также жизнь и чудеса великого восточного чудотворца, которые вдохновили мелода V века на одно из его самых изящных произведений, которые наперебой прославляли многие школы религиозной гимнографии, святой Андрей Критский, святой Иоанн Дамаскин, святой Иосиф Сиракузский, сицилийские монахи и савваиты. Но кондак Феодора в честь святого Николая – более короткий и намного менее лиричный, чем кондак Романа, и не сообщает слушателям ничего такого, что не восхвалил уже этот знаменитый мелод. Феодор так же восхваляет могущество святого, его чудеса, его милосердие к потерпевшим кораблекрушение, узникам, приговоренным к смерти, его всесильную помощь людям во время опасностей, освящающие и укрепляющие свойства мира, которое до сих пор течет из его гробницы. В этом случае, как и в других, гимн Романа – большая и широкая картина, полная жизни и красок, произведение мастера, а песнопение Феодора кажется всего лишь уменьшенной и упрощенной копией этой картины – работой художника умелого, но имевшего лишь одну собственную черту – подчеркнутое пристрастие пышным и звучным словам.
Однако ученый игумен студийских монахов сочинял не только кондаки по примеру Романа; он оставил после себя много песнопений в честь Богоматери, в честь Ее стояния у подножия Креста и в честь Пресвятой Троицы. Он также написал очень много идиомелонов (так назывались уникальные гимны, которые позже могли стать образцами для других гимнов. –
Так же как при написании кондаков Феодор взял за образец гимнографа, который довел этот род религиозной поэзии до совершенства, в своих канонах он, видимо, желал подражать главным образом тому знаменитому мелоду, которого византийцы читали изобретателем этой новой поэтической формы. В произведениях Феодора Студита не только можно обнаружить много сходства с произведениями святого Андрея Критского, но похоже, что Андрей, монах-савваит, оставался для монахов Студийского монастыря совершенным образцом религиозного поэта, осуществившим в своих стихах тот идеал красоты, к которому они направляли все свои усилия. Для них ничто не могло сравниться с чистотой формы, возвышенностью мысли, гармоничной мягкостью ритма, тайну которых знал Андрей. В кондаке в честь Андрея Критского автор, который, вероятней всего, был гимнографом-студитом, напомнив, что Андрей явился миру как сияющая звезда, всей земле как сверкающее солнце, дальше пишет так: «Кто мог бы повторить твои возвышенные наставления, первосвященник Господа, оплот критян, Андрей, блаженный во Господе? Твой голос звучал как кифара. Нет языка, который не признал бы себе побежденным перед очарованием твоих слов, Андрей, вдохновленный Богом».
Возможно, в этих, таких высокопарных похвалах поэтическому творчеству святого Андрея надо видеть не обычное восхищение, а нечто большее – еще одно доказательство и решающее свидетельство того, что студийские гимнографы всегда восхищались очарованием речи, изяществом и гармонией стиля, что они, кажется, хотели сделать эти качества идеалом для современной им поэзии и что они сами изо всех своих сил осуществляли этот идеал. Поэтому неудивительно, что у писателей этой школы можно встретить эпитеты-новинки, очень пышные и гармоничные, но искусственные, которые казались своим создателям поэтичными, но слишком часто превращали их гимны в сухое и холодное преувеличение, такое же, каким наполнены жития и религиозная история. Их упрекают в многословии, выспренности, создании громоздких скоплений эпитетов, синонимов, составных слов, образованных из трех или четырех простых. Если сравнивать их с древними мелодами, то быстро замечаешь, что эти авторы писали среди ночи и битвы, а их предшественники пели в удобных условиях, в покое и при свете. Эти две группы отличаются одна от другой стилем, мастерством, творческим методом. У гимнографов VIII и IX веков драматические приемы почти полностью исчезли, в ритме мало разнообразия, самый распространенный вид ирмоса, мужественный и лаконичный, похож на звук военного рожка. Песнопения становятся короче, им как будто не хватает дыхания; укороченные тропари завершаются многословными возгласами. Ефимнион уже не нравится невежественной толпе, его не повторяет хор верующих, и он стал тяжеловесным, грубым, прозаичным. Стихам, которые были когда-то такими быстрыми и рассекались такими изящными паузами, теперь мешает множество препятствий, и даже правила одинаковости тона и одинакового числа слогов соблюдаются не всегда.
Биограф Феодора Студита, монах Михаил, рассказал, несомненно желая защитить поэтический талант своего героя, об очень интересном случае, о котором, как он написал, «ужасно слышать». «На Сардинии жил один благочестивый человек, восхищавшийся сочинениями Феодора и преклонявшийся перед ними. Особенно высокого, даже невероятно высокого мнения этот почитатель был о канонах, которые Феодор написал для Великого поста и озаглавил обычным названием „Триодь”. Однажды вечером этот сардинец предложил гостеприимство в своем доме проходившим мимо монахам. Они оставались в этом доме все дни поста. Но эти монахи были учениками сицилийского гимнографа Григория Сиракузского. По словам биографа, они, исполнившись гордыни, начали говорить безумные слова и насмехаться над поэмами святого, находя у него и варварские слова, и неправильные конструкции в тексте. Вскоре их хозяин принял их точку зрения и перестал чтить гимны святого и петь их во время утренних доксологий, как привык делать. И тогда среди ночи ему явился Феодор с несколькими спутниками, державшими в руках пучки розог. По приказу святого они стали бить этими розгами этого непостоянного человека, так быстро изменившего свое мнение. А Феодор во время этой порки кричал ему: „Коварный человек, почему ты так презираешь мои поэмы, ты, который недавно так их уважал и ценил? Ты все же мог бы думать, что раз церкви Бога приняли их и передали одна другой, значит, они уверены, что имеют от этого какую-то пользу. Не высокопарные слова и не чеканные фразы обращают к вере сердца; это делает смиренная речь, приспособленная к текущим потребностям и разумная. Такой язык в сто раз предпочтительней ученых речей, которые лишь очаровывают уши“.
Когда виновный, наказанный таким образом, раскаялся в своем заблуждении, наступил день. Этот человек, чувствуя сильные боли, весь покрытый ранами, встал, все еще в ужасе из-за ужасного видения. Он рассказал, что с ним случилось, и поспешил удалить из своего дома монахов, которым так легкомысленно поверил и которые были причиной всего зла. Его верность Феодору после этого была неизменной, и невозможно описать, с каким уважением, любовь и преклонением он всегда относился к поэмам знаменитого гимнографа».
Мы не будем становиться на сторону Феодора вместе с тем, кто восхваляет его, но и не пойдем против него вместе с сардинскими монахами. Однако позволим себе сделать из этого рассказа вывод, что поэтическим талантом Феодора восхищались, но делали при этом некоторые оговорки, и те, кто критиковал его сочинения, умели назвать причины своего мнения и привести примеры в свою поддержку. Чтобы вынести окончательное суждение о главе гимнографической школы Студийского монастыря и о произведениях, созданных в этой школе, нужно было бы знать лучше, чем знают сейчас, многочисленные поэтические произведения, рассеянные по богослужебным книгам греков, очистить эти произведения от всех примесей, ярко осветить их, сравнить их либо одни с другими, либо с произведениями многих других школ, чтобы увидеть их достоинства и недостатки и отличить то, что возникло в результате подражания, от характерных особенностей оригинала.
ebooksa