Спаситель снова берет слово, и похоже, что его призывы становятся более энергичными и настойчивыми. Он объясняет апостолам, что им необходимо пострадать по его примеру ради спасения мира, призывает их к милосердию, к усердию при обращении в веру грешников, к радости и мужеству. Теперь они посвящены в его веру, они его друзья, его сыновья и его сонаследники. Они свет для мира; если Учитель – солнце, то ученики – его лучи. Они – верные хранители божественных сокровищ, ключей от неба, распределители даров, данных обратившемуся к вере Адаму, и столпы церкви.
Наконец, звучит последний тропарь, который завершает всю поэму и еще раз выводит перед слушателями ее действующих лиц. «Итак, спасайте мир, – говорит Христос апостолам, – и крестите людей во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». И апостолы, укрепленные его речами, отвечают своему Создателю: «Ты Бог, рожденный до начала веков, и Тебе не будет конца! Мы исповедуем, что Ты вместе с Твоим Отцом и Святым Духом, наш единственный Господин! Но будь с нами, будь для нас, о Ты, единственный, знающий тайну сердец!»
Легко было бы привести и другие цитаты из поэтических произведений Романа Мелода (Сладкопевца), но короткий обзор той поэмы, которую автор только что проанализировал, будет, возможно, достаточным, чтобы показать, как прекрасно этот гимнограф умел придать своему произведению драматическую форму. Кажется, что сначала поэтическая речь звучит неуверенно, но вскоре, в ирмосе, она находит тот ритм, который лучше всего соответствует мысли; после воззвания в античном стиле местом действия становится гора Вознесения. Христос, верховный пастырь, окруженный своими апостолами, как пастух своими овцами на древних римских мозаиках, устраивает им смотр одному за другим, говорит с ними, они задают ему вопросы, он им отвечает суровыми советами и словами любви, которые вызывают у них всех изумительное пылкое исповедание веры. По мере того, как разворачивается поэма, ритм строф становится энергичнее и быстрее, участники действия сменяют один другого на сцене, диалог оживляется, и перед нами уже не просто песнопение или лирический гимн, а настоящая драма.
Этот драматизм проявляется во всех произведениях Романа Сладкопевца. Роман – выдающийся мастер, когда описывает место действия или выводит на сцену действующих лиц. Начиная повествование на библейскую тему, он уже способен найти удачные сопоставления и неожиданные эффекты. Он наделяет свои стихи, кроме блеска роскошной мелодии, изяществом прекрасного поэтического языка, размеренного и ритмичного, в котором он умеет разнообразить интонации так, чтобы они соответствовали темам, о которых он поет, или действующим лицам, чьи слова он пересказывает.
И действительно, Роман работал над всеми сюжетами, входящими в литургический круг. Он создал произведения в новом поэтическом стиле, нежном и гармоничном, для главных праздников в честь Спасителя – Рождества Господня, Богоявления, Сретения, Страстей Господних, Воскресения, Вознесения, а также в честь Пресвятой Девы, Апостолов, Предтечи и всех Святых. В его строфах перед нами по очереди появляются младенец Иисус, Богоматерь, пастухи, волхвы, ангелы, пророки, святые Ветхого и Нового Заветов, Адам, Ной, целомудренный Иосиф, несвятой монах-столпник Симеон и даже демоны. «Это уже мистерия – такая, которую дух латинского Средневековья создаст на несколько столетий позже. Но это мистерия греческая, мистерия мелодов, и в ней один за другим слышны отголоски старинной греческой традиции; в этих строфах иногда словно проносится, как дуновение ветра, дух Гесиода, Пиндара, Софокла или Платона». Если подумать о том, что Роман, можно сказать, в один миг достиг совершенства в своем искусстве и что у него возвышенная мысль и глубина учения соединяются с лирическим вдохновением и полным знанием всех секретов новой поэзии, то не покажется удивительным, что его сочинения сразу завоевали самый великолепный тогда храм в мире, церковь Святой Софии, и самую великолепную аудиторию, о которой может мечтать поэт. Чтобы оценить поэзию Романа, ее нужно было бы услышать именно там, среди византийцев, с их ярким и утонченным умом, в присутствии всемогущего базилевса и святейшей базилиссы, которые слушают ее во всем блеске императорского величия и священной торжественности своих сверкающих нарядов и окружены множеством сановников, военных, придворных знатных женщин, а всех их окружает целая толпа народа. «Начинается богослужение: священники в своих роскошных просторных облачениях проходят по церкви длинными вереницами и собираются вокруг трона патриарха, второго государя империи. Обряд совершается с теми пышностью и достоинством, которые заставляли онеметь от удивления западных варваров. Наступает момент, когда должен прозвучать гимн монаха-поэта. Корифей или преподаватель пения собирает певчих в хоры и готовится ими дирижировать, чтец поднимается на амвон, держа в руках свиток пергамента, на котором написаны стихи и к ним добавлены красивые миниатюры, нарисованные ослепительно-яркими красками. Народ становится внимательным, потому что любит своих мелодов, красивые богослужебные обряды пробудили в нем его старинную веру и идеально настраивают людей на то, чтобы слушать и понимать вдохновение мелода. Ожидания народа не обмануты. Начинается пение, стихи и строфы следуют друг за другом, их интонации и ритм ложатся на ласковый и нежный напев, который пробуждает внимание, но не поглощает его и дает словам всю их силу и выразительность».
Другая особенность, которую нередко можно обнаружить уже в стихотворениях Романа Сладкопевца и которая стала чаще встречаться у более поздних гимнографов, – хорошо заметная склонность к рифме и ассонансу. Например, двадцать три тропаря его песнопения «Предательство Иуды» не только связаны между собой акростихом «смиренного Романа поэма», точным совпадением количества слогов и повторением ударений ирмоса; почти все они еще зарифмованы, и в них часто встречается ассонанс. Кроме рифмованных строф, в которых очень часто повторяются похожие окончания слов и которые можно сравнить со стансами самых ранних французских поэтов, во многих гимнах Романа, особенно в его песнопении о «Духовной смерти монаха», заметна склонность к тому, чтобы одно и то же окончание оказывалось в конце двух соседних строк.
Было бы легко привести много примеров таких смежных рифм в стихотворениях Романа. Перекрестные рифмы тоже часто встречаются в них.
Но самые яркие примеры этой тенденции в византийской религиозной поэзии дополнительно усиливать монотонность ассонансом не относятся к творчеству «князя старинных греческих мелодов». Нигде нет более очевидных ее примеров, чем в знаменитой изящной поэме «Акафист», которую сложил патриарх Сергий по поводу снятия аварами осады с Константинополя (626).
За Романом и Сергием в этом ряду стоит целая группа поэтов – элита античных мелодов, о которых известны только их имена, сохранившиеся в заголовках рукописей, – Георгий, Дометий, Кириак, Киприан, Николай, Иовий, Андрей, Пирр, Византий, Василий Монах, Мавролеон, Стефан. Они были соперниками и, кажется, современниками иерусалимских гимнографов, носивших имена Илья, Орест, Софроний, Анастасий (это был самый плодовитый и самый известный из всех), а также Григория и Феодосия Сиракузских и Арсения Александрийского.
Таким был хор древних гимнографов, чьи произведения напоминают античные поэмы, равняются им, а иногда превосходят их по красоте и совершенству. Нет ничего более быстрого, живого, «крылатого», чем ефимнион – тот изящный краткий припев, который естественным образом вырывается из строфы, подводя ей итог и венчая ее. Он – воспоминание о возгласах, существовавших в первоначальной литургии, коллективная молитва, приходящая на смену молитве-литании, религиозный крик целого народа, привыкшего выражать торжественными возгласами разнообразные волнующие его чувства в церкви так же, как на общественных площадях, во время религиозных церемоний не меньше, чем во время церемоний официальных. Тропари, рассеченные во многих местах, спешат в ускоренном темпе к завершающему возгласу, как бегут атлеты к финишной черте, как мчатся сжатые берегами быстрые реки. Они не избавляются от бесполезных частиц и связок, мысль в них всегда остается ясной до прозрачности, а их ритм так же удобен для размышления в одиночестве, как для музыкального исполнения.
Стихи коротки, точны, блестящи, как стрелы, а тропари растягиваются на длинные полные жизни периоды, ничем не уступающие им по сжатости формы и тонкости мысли. Кардинал Питра, хороший судья в этом деле, удивлялся тому, что обнаружил у византийских мелодов, несмотря на строгость правил гимнографии, столько же красноречия и глубины мысли, сколько у древних латинских ораторов.
Но не следует считать, что этот род поэзии, стихи с изящными сжатыми строками, с быстрыми легкими строфами, лишен вдохновения и творческой силы. Древние тропари длинные, но все их строфы до последней буквы акростиха, составленного из начальных (или не только начальных) букв, пронизывает и оживляет одна и та же широкая непрерывная мысль. Так были написаны поэмы до трехсот и даже пятисот стихов на единый сюжет, легко и без видимых признаков усталости автора. Эти поэмы свидетельствуют о том, что их создатели – Роман и мелоды его школы – мастерски владели приемами стихосложения, изобретательным и гибким умом, и в первую очередь изумительной глубиной вероучения. Похоже, что византийская религиозная поэзия в творчестве этих древних мелодов обрела то полнейшее совершенство, которого позже не имела возможности достигнуть. Изобретение канона внесло изменения в технику гимнографии, но нельзя сказать, что эти изменения старой формы перемены пошли на пользу самой поэзии.
Святому Андрею Критскому, иерусалимскому мелоду, приписывают сочинение или включение в литургию поэтического канона из восьми или девяти песен, которые следуют одна за другой и сами делятся на строфы и тропари. Его главное произведение, «Великий канон», состоит из 250 строф. До того, как стать архиепископом Крита, Андрей был монахом знаменитого монастыря Святого Саввы. Он умер примерно в 720 году и успел в царствование Льва Исаврянина сыграть выдающуюся роль в борьбе за иконы. Примерно в это время (точную дату установить невозможно) люди начали забывать произведения Романа. Иконоборческая ересь господствовала в империи три четверти века и за это время заставила монахов разойтись по миру, а школы и академии закрыться. Столичные монахи пострадали от этих преследований больше всех. Их красивые богослужебные рукописи, Евангелиарии, псалтири, сборники гимнов, украшенные роскошными миниатюрами, были уничтожены или изуродованы, и постепенно в разоренных церквях воцарилось молчание: прежняя поэзия кондаков была мертва.
«Чтобы поднять из руин это святилище, – пишет кардинал Питра, – Бог внушил людям мысль восстановить и украсить церковь большим множеством новых песнопений, научных и понятных народу протестов против всех ересей, которые привели восточную церковь к унизительному упадку».
Возрождение опять началось с монастырей, но в этот раз не со столичных, которые находились слишком близко к очагу ереси и были слишком открыты для любых ударов, а из двух более далеких и более спокойных мест – из Палестины и из Южной Италии. В монастыре Святого Саввы возникла вокруг святого Иоанна Дамаскина и Космы Иерусалимского процветающая школа мелодов. Они почти полностью отказались от старой формы кондака ради нового жанра, введенного Андреем Критским. И как возглас был характерной чертой первого периода греческой гимнографии, а тропарь второго, так канон стал отличительным признаком третьего периода.
Иоанн Дамаскин, кажется, довел этот жанр до совершенства, и биограф Иоанна подает дарованию и призванию этого нового творца гимнов краткую характеристику: «Он взял арфу пророков и псалтирь Давида, чтобы сочинить новые песнопения. Потом он своими аккордами полностью затмит песнопение Моисея и победит хор Марии. Он заставит исчезнуть мирские мелодии Орфея и заменит их духовными гимнами. Он будет подражать херувимам. Он построит все церкви в ряд, словно девственниц, бьющих в бубны, вокруг Иерусалима, их матери, и в новом песнопении еще раз расскажет о смерти и воскресении Христа. Никто не выразит лучше, чем он, догмы веры и не разоблачит более ученым образом уклончивую и лукавую ересь. Из его уст будут изливаться благие слова, и он будет говорит о делах Царя Небесного, которые всегда будут выше любого восхищения».
Мы не станем пытаться описать поэтическое творчество Иоанна Дамаскина и Космы, а лишь укажем, что они оба блистали в первом ряду творцов палестинской гимнографической литературы, оба являются самыми значительными представителями поэзии в жанре канона. Иоанн был если не создателем, то по меньшей мере реформатором «Октоиха», самой распространенной богослужебной книги в греческой церкви, в которой объединены в восемь групп, согласно восьми музыкальным тонам, тропари и каноны, посвященные Воскресению, Кресту, Деве Марии. Косма, по словам господина Крумбахера, был в гораздо меньшей степени поэтом, чем Иоанн, но поэзия обоих имеет общие черты. Образцом для обоих, видимо, был святой Григорий Назианзин. Известно, что Косма оставил комментарии ко многим поэтическим произведениям этого святого. Оба (и это хорошо заметно) намного сильнее, чем их предшественник Андрей Критский, были настроены против простоты Романа и его школы. Мастерское владение формой, разнообразие, техника конструирования поэтического произведения казались им важнее, чем теплота чувства и ясность его выражения. Иоанн с удовольствием занимался трудными и утомительными поэтическими безделушками. Вместо того чтобы ограничиться простейшим акростихом, который с помощью ощутимого знака помогает отличать строфы одну от другой и указывает начало каждой, как делали древние мелоды, он подбирает начальные буквы стихотворных строк согласно сложному акростиху, состоящему из дактилических двустиший. Такое словесное жонглирование, разумеется, вредило ясности изложения, и многие отрывки у него так же непонятны, как некоторые хоры древнегреческих поэтов. Иоанн, единственный из мелодов, снова стал использовать в религиозной поэзии принцип долготы. Его три канона, посвященные Рождеству Христа, Богоявлению и Пятидесятнице, написаны ямбическими триметрами, однако новая техника сохраняет в них свои права благодаря одному излишеству: в результате дополнительных стараний и поисков ударные слоги расставлены через одинаковые промежутки. У Космы, как и у Иоанна, «усилия эрудита и мистика богословия одерживают верх над поэтическим чувством». В их произведениях видны свидетельства большой проделанной работы, в изобилии встречаются редкие грамматические явления, утонченные изыски, причудливые и сложные выдумки. Именно с их помощью Иоанн и Косма сумели приобрести и дольше всех остальных византийских религиозных поэтов удержать восторженное восхищение византийцев.
Наряду с этими двумя князьями мелодов примерно в одно с ними время процветало целое созвездие монахов-гимнографов – Савва Новый, Вавила, Аристобул, племянник Иоанна Дамаскина Григорий, два Стефана. Немного позже, в последний период борьбы против иконоборцев, жили братья Феодор и Феофан, которые также прославились своим мужеством во время преследований и оба стали жертвами императора Феофила (829–842), который велел вытатуировать им на лбах нечестивые стихи, направленные против святых образов. Братья срочно приехали в Константинополь, чтобы более активно участвовать в защите истины, и позже Феодор умер в столичной тюрьме, а Феофан, когда вернулись мирные времена, стал митрополитом в Никее. Оба брата сочиняли каноны, но Феофан, получивший прозвище Граптос (Начертанный), делал это с намного большим успехом, чем его брат. Византийские писатели ставят его почти в один ряд с Иоанном Дамаскином и Космой Мелодом (Маюмским).
В то время, когда в Сирии славилась своими достижениями школа гимнографов монастыря Святого Саввы, на противоположном краю Византийской империи привлекали к себе внимание другие религиозные поэты. Сирия и Южная Италия были тогда центрами настоящего возрождения поэзии. Уже в середине VII века расцвели дарования Григория и Феодосия Сиракузских, авторов гимнов и тропарей. В следующем веке оба великих иерусалимских мелода, то есть Иоанн Дамаскин и Косма, учились всем божественным и человеческим наукам, а также правилам музыкального искусства и стихосложения, у монаха Космы с Сицилии.
Среди многих Георгиев Сицилийских есть один, который изяществом своего творчества заслуживает отдельного упоминания, и похоже, что это он осмелился благочестиво прославить Пречистую Деву. Также из Сицилии был родом святой Иосиф, которому греки дали прозвище Песнописец и называли его поэтом канонов. Изгнанный арабами со своей родины, он вместе с родителями нашел себе убежище на Пелопоннесе, затем в Фессалонике. Став монахом-священником, он по совету своего учителя, святого Григория Декаполита, приехал в Константинополь и стал жить затворником в монастыре Святых Сергия и Вакха. Во время преследований, организованных императором Львом Армянином, Иосиф был послан в Рим, но в пути попал в плен к пиратам, и те отвезли его на Крит. Благодаря заступничеству святого Николая пленник был освобожден в ту самую рождественскую ночь, когда был убит Лев, и чудесным образом перенесен в Константинополь. Там он употреблял свои таланты на сочинение священных песнопений и на защиту поклонения иконам, пока император Феофил не изгнал его. В царствование Феодоры (842–856) он был возвращен из изгнания. «Около трехсот канонов носят имя Иосифа Песнописца, запечатленное в акростихе. Считается, что он сочинил больше тысячи канонов, что составляет от восьми до девяти тысяч песней».
ebooksa