Отлив

«Фараллона» шла с попутным ветром. К тому же здесь, внутри, под защитой земли, он был сильнее, чем снаружи, и перед шхуной быстро, как в панораме, сменялись картина за картиной, так что трое авантюристов стояли в немом изумлении. Флаг был достаточно красноречив – это был отнюдь не истрепанный и выцветший трофей, который изорвался в лохмотья, развеваясь над давно обезлюдевшим островом. И словно чтобы укрепить растущую уверенность в том, что остров населен, в затененной глубине веранды блеснуло стекло, мелькнула белая скатерть. Если статуя на берегу в своей застывшей позе и с белым, как от проказы, телом царствовала одна в деревушке, то царствовала недавно. Людские руки хлопотали, людские ноги сновали там не далее как час назад. Фараллонцы были в этом уверены; их глаза шарили в глубокой тени пальм, отыскивая спрятавшихся; если бы дело было за пристальностью взгляда, глаза их просверлили бы стены домов. В эти напряженные секунды у них появилось ощущение, что за ними наблюдают, их дурачат, что над ними нависла угроза, – ощущение почти невыносимое.

На самом краю пальмовой рощи, которую они только что миновали, скрывался ручей, до последней минуты скрытый от глаз путешественников. Вдруг неожиданно оттуда выскочила лодка, и голос прокричал:

– Эй, на шхуне! Подходите к пирсу! В двух кабельтовых[41] глубина двадцать саженей[42], хороший грунт!

В лодке на веслах сидели два смуглокожих гребца в коротких синих юбочках. Тот, что кричал – рулевой, – был во всем белом, в полном тропическом одеянии европейца; широкие поля шляпы затеняли лицо, но голос выдавал джентльмена, и в глаза бросалась его рослая фигура. Вот все, что можно было разобрать. Кроме того, стало ясно, что «Фараллону» заметили уже давно, еще в море, и обитатели острова подготовились к приему.

Команде рулевого машинально повиновались, судно стало на якорь. Трое авантюристов собрались на корме у надстройки и с бьющимися сердцами, без единой мысли принялись ждать незнакомца, который мог сыграть важную роль в их судьбе. Они не успели составить никакого плана действия, не успели придумать никакой истории, их застигли врасплох, и они должны были выпутываться, как могли.

Однако тревога мешалась с надеждой. Раз остров не занесен на карту, значит, человек этот не занимает официального поста и не имеет права потребовать у них бумаги. А сверх того, если можно верить Финдлею (а на поверку выходит, что можно), этот человек – представитель «личных мотивов»; появление шхуны, вполне вероятно, глубоко раздосадовало его, и возможно даже (нашептывала надежда), он захочет и сможет купить их молчание.

Тем временем лодка подошла к борту, и они смогли наконец разглядеть, с кем имеют дело. Это был высокий человек, ростом примерно шесть футов четыре дюйма, и соответственно крупного сложения, но мускулы его казались расслабленными, как бывает у вялых, апатичных людей. Впечатление исправляли глаза: глаза необычайно блестящие и вместе с тем томные, мрачные и черные, как угли, но с огоньками в глубине, сверкающими, как топаз; глаза, говорящие о совершенном здоровье и мужестве, глаза, которые словно бы предупреждали: берегись сокрушающего гнева их обладателя. Лицо, от природы смуглое, на острове загорело до такой степени, что он почти не отличался от таитян; только его жесты, манеры, энергия, таившаяся в нем, как огонь в кремне, выдавали европейца. Он был одет в белую тиковую, превосходно сшитую пару; шейный платок и галстук были шелковые, нежнейших расцветок. К банке[43], рядом с ним, был прислонен винчестер.

– Доктор с вами? – закричал он, подплывая к борту. – Доктор Саймондс? Никогда о нем не слыхали? И о «Тринити Холл» тоже? Ага!

Он, казалось, не удивился и только из вежливости притворился удивленным; глаза его между тем остановились поочередно на каждом из троих белых с неожиданно весомым любопытством, которое можно было даже назвать беспощадным.

– Ах так! – сказал он. – Поскольку явно произошла небольшая ошибка, то я вынужден осведомиться, чему я обязан столь приятным сюрпризом?

Он уже поднялся на палубу, но каким-то образом ухитрялся быть совершенно недоступным, так что самый общительный из невежд, будучи мертвецки пьян, и тот не осмелился бы фамильярничать; и ни один из троих авантюристов не решился протянуть ему руку.

– Что ж, – сказал Дэвис, – пожалуй, назовем это случайностью. Мы слыхали про ваш остров, а потом, понимаете, прочли в «Указателе» про «личные мотивы». Так что когда мы увидали отражение лагуны в небе, мы сразу повернули шхуну, и вот мы здесь.

– Не помешали, нет? – добавил Хьюиш.

Незнакомец взглянул на Хьюиша с деланным изумлением, а затем подчеркнуто отвел взгляд. Трудно было разыграть более оскорбительную пантомиму.

– Меня ваше прибытие даже устраивает, – сказал он. – Моя собственная шхуна запаздывает, так что, возможно, я кое о чем вас попрошу. Фрахтовать вашу шхуну можно?

– Отчего же, – ответил Дэвис. – Смотря по обстоятельствам.

– Моя фамилия Этуотер, – продолжал незнакомец. – Вы, надо полагать, капитан судна?

– Да, сэр, капитан Браун.

– Постойте-ка, постойте, – вмешался Хьюиш, – давайте начистоту! На мостике заправляет он – это точно, но не внизу. Внизу мы все равны, у каждого есть доля в предприятии. И когда доходит до дела, то я не хуже его. Вот я и приглашаю пойти внутрь и выпить, а потом обсудить все между собой по-дружески. У нас водится шампанское – пальчики оближете, – добавил он, подмигивая.

От присутствия настоящего джентльмена вульгарность клерка взыграла самым отвратительным образом, и Геррик инстинктивно, как заслоняются от удара, поспешил вмешаться.