— Ой, с того ли похудал? Вот давеча прибегала… Терпение лопнуло… Хотела плюнуть в бесстыжую рожу. А ты еще знакомишь. Хватает нахальства…
— Катя! — укоряюще сказал Геннадий Васильевич. — Ведь ты тоже одна была. Но у меня и мысли не появлялось… Я верю тебе. А ты не веришь? Почему? Без доверия, сама знаешь, ладу не будет.
Геннадий Васильевич говорил, а жена упрямо смотрела на него чужими глазами, и он видел, что она по-прежнему убеждена в своем, ни капельки не верит ему. А главное — глаза. Никогда они, кажется, не были такими. Совсем не ее, чужие. Да и вся она стала какая-то чужая. Отвык, что ли? Да нет… Не проходило дня, чтобы он не вспомнил детей, Катю. Все прежние размолвки и неполадки казались отсюда смешными, нелепыми. А во многом он винил только себя. Он верил, что здесь, на новом месте, они заживут по-новому. С трудом он дождался дня, когда оказался с семьей. И вот, пожалуйста…
Желание пить чай пропало. Отодвинув стакан, он сказал:
— Не знаю, к чему это все приведет.
— Что раскипятился? Значит, виноват. Я уверена… Все вы святошами прикидываетесь.
А наутро Катя стала такая, как в первые дни после женитьбы, — ласковой, любящей. Но Геннадий Васильевич чувствовал, что она не осознала своей вины. Просто старается наладить с ним отношения, а на душе у нее неспокойно, и она избегает открыто взглянуть ему в лицо. Геннадию Васильевичу становилось обидно.
Он оделся, чтобы идти на работу. Катя подала шарф, рукавицы, спросила, придет ли обедать.
— Надо побывать на стоянках. Ночевать, пожалуй, дома не придется. У нас двадцать девять стоянок, по десять-пятнадцать километров одна от другой. Так что не жди. Володька пусть за мужика останется в доме.
Катя сразу завяла. Уголки губ опустились, придав лицу скорбное выражение.
— Дров у нас мало, — сдавленным голосом сказала она. — Удивляюсь, этот Кузин даже дров не запас.
— Не до дров ему было в последнее время. Жил как на вокзале. Хорошо, Катюша, сделаем… Дрова привезут. Только не будь такой… — Геннадий Васильевич приложил ладони к щекам жены, приподнял ей голову и заглянул в глаза: — Скажи, что с тобой? Скажи откровенно, Катюша.
Катя ласково отвела руку мужа и прильнула к его груди.
— Гена, дорогой… Вот ты говорил — я поправилась без тебя. А я извелась вся, ночи не спала. Не знаю, что со мной… Справиться с собой не могу. Это, наверное, от детства. Мать следила за отцом, била окна… Скандалы, драки… А когда стала девушкой, мать все время твердила: «Не верь ни одному мужчине. Держи ухо востро… Все они, подлецы, одинаковые».
— Ну, это уж ни к чему. — Геннадий Васильевич погладил жену по голове. — Как можно мерять всех на один аршин? Разные мужчины, разные и женщины… А ты сама-то как думаешь?
— Я уж сказала… Это старое, наверное, в кровь вошло. Чувствую одно, а делаю другое. Мука настоящая… А кто эта Эркелей, замужняя?
— Опять свое!.. Сколько можно? — Геннадий Васильевич почувствовал, как раздражение вытесняет в нем теплое участие к Кате. Он, хмурясь, сказал: — Ну, я поехал…
Всю первую половину дня думы о жене не давали ему по-настоящему заниматься делами. Разговаривая с колхозниками, подписывая всевозможные документы, покачиваясь в седле, он не переставал видеть холодные, не Катины глаза.
Но потом все прошло, заслонилось встречами с людьми, которых он давно не видел, беседами о делах, вопросами, требовавшими немедленного решения.
Геннадий Васильевич побывал у Бабаха. Председателя приятно удивил вид алтайца. Бабах заметно поправился, не гнул книзу, как прежде, голову, смотрел на всех доверчиво, уверенно, а говорил таким тоном, в котором слышалось достоинство человека, делающего нужное, полезное дело. Иной стала и Чма. Ее широкое скуластое лицо со шрамом на щеке взялось желтыми пятнами, а вспухший живот взбугрил платье. Все движения женщины стали плавными, даже осторожными — она берегла развивающуюся новую жизнь.
ebooksa