Дороги в горах

— Да ну тебя, притворница! За Кольку, кого же еще. Скажешь, неправда?

Клава задумалась.

— Не знаю… Может, и правда.

И ушла из свинарника.

А вечером многие видели, как Клава с Колькой шли к Дому культуры. Колька, побритый, наодеколоненный, в модном коричневом пальто, которое придавало ему солидности, почти непрерывно смеялся, заглядывая Клаве в лицо. Клава на любезность старалась отвечать любезностью, но получалось это порой невпопад. Впрочем, Колька, ослепленный счастьем от близости любимой, ничего не замечал.

«Вот возьму и выйду, чтобы языки не чесали, — мстительно думала Клава, перехватывая любопытные взгляды встречных. — Коля добрый».

После кино они стояли около Клавиных ворот. Колька опять много говорил и смеялся, а Клава больше молчала. Вскоре притих и Колька. Взял Клаву под руку, несмело попытался обнять, но Клава уклонилась.

— Завтра рано вставать. Пойдем…

Дома Клава забралась под одеяло, открыла учебник и задумалась. Перед глазами встал Игорь.

После той встречи на выпасах переписка у них прекратилась. И виделись они потом редко, случайно. Как-то зимой в Верхнеобске, когда Клава приезжала на зачетную сессию, Игорь предложил сходить в театр. Она сказала, что некогда. И у нее в самом деле не было свободной минуты. А он, похоже, обиделся.

Мельком встречались несколько раз, когда Игорь приезжал на каникулы. И вот недавно на совещании передовиков животноводства… Игорь кивнул на расстоянии, и все. А к Грачеву он, похоже, устроился неспроста. Вот, говорят, и Нинка откуда-то вынырнула. Ну и пусть… Жалко, что ли…

Глава третья

Ночью у Ковалева разболелась нога. Ломило чуть повыше лодыжки — в том месте, куда много лет назад впилась фашистская пуля. Сонный Ковалев то поднимал ногу, то вытягивал, стараясь найти наиболее удобное положение. Ломота не только не унималась, но вскоре стала такой, что Ковалев не мог больше спать.

Согнув в колене ногу, он дотянулся до больного места, начал растирать. Вот чертовщина! Раньше не было такого. Старость, что ли? А что такое старость? Враг. Со всяким врагом нужно бороться.

Ковалев нащупал на тумбочке папиросы и спички. «А ведь это мне не союзник, — подумал он и отдернул руку. — Надо бросать. Хватит, подымил! В легких копоти, наверное, не меньше, чем в печном дымоходе».

— Что возишься? Вот возится и возится… Не хочешь спать — другим не мешай, — пробрюзжала жена и отвернулась к, стене.

Кажется, ничего особенного не сказала Катя, а в Ковалеве ворохнулись обида и отчужденность. Он подумал о том, что более внимательная жена непременно поинтересовалась бы, почему муж не спит, почему возится. А ей все равно. Под одной крышей, под одним одеялом, а каждый сам по себе. И не так просто понять, как все произошло, кто виноват в этом.

За шесть лет жизни в Шебавине Катя осталась такой же чужой для всех, как и в день их приезда. Она ходит по селу с гордо поднятой головой, никого не замечая и почти ни с кем не здороваясь. И сельчане ей платят тем же — насмехаются, втихомолку придумывают клички, одна злее другой. «Генадь Василич, ох и женушка у тебя!.. Где только выкопал?» — уже не раз ехидно справлялась Эркелей.

— Ну что ты, Катя, так? Ты попроще бы, — советовал Ковалев, — народ тут хороший, душевный. Есть, конечно, отдельные…

— Вот еще! Не хватало, чтобы я, жена председателя, водилась тут со всякими!