Две недели в сентябре

– Ничего страшного, – сказала Мэри. – Я уж думала, это какая-нибудь акула.

Девушка снова засмеялась задорным, веселым смехом, и они обе встали на ноги, оказавшись в воде по грудь. Лицо девушки показалось Мэри смутно знакомым – и вдруг, ощутив приятное волнение, она вспомнила. Это была та высокая блондинка, которая привлекла ее внимание на концерте: они с подругой тогда разговаривали с музыкантами через ограждение. Мэри наблюдала за ней в тот вечер, и завидуя ей, и чувствуя к ней симпатию. Несколько раз она думала о ней, гадая, кто она такая, и надеялась, что снова увидит ее, – и вот они встретились лицом к лицу. Это было неловко, но до странности волнующе: девушка разительно отличалась от тех, с которыми Мэри общалась дома. Она держалась необычайно свободно, живо и непринужденно; тем вечером, смеясь и шутя с симпатичными военными, она наверняка понимала, что многие смотрят на нее, но вела себя естественно, не кокетничая, как большинство девушек…

– Какая же тут уйма народу по воскресеньям, – сказала она. – Эти ужасные автобусные!

– Да уж, – сказала Мэри, приятно удивленная и польщенная. Девушка с первого взгляда догадалась, что Мэри не из числа этих ужасных автобусных. – Все равно вечером мы от них избавимся.

– Надолго ты тут? – спросила девушка.

– Еще на неделю.

– Я тоже, а жалко. Я бы тут хоть на месяц осталась, а ты?

– Спрашиваешь! Они шли к берегу бок о бок, как старые подруги. Сердце Мэри колотилось так быстро, словно она бежала; она была необычайно счастлива и взволнована. – Обсохнем на солнце? – спросила девушка.

– Давай! – сказала Мэри. Они нашли местечко на переполненном пляже и улеглись рядом. Дик плавал вдалеке, и темная копна его волос то появлялась, то исчезала в такт его движениям; время от времени за людьми, плескающимися в волнах, Мэри замечала желтую окантовку отцовского купального костюма.

Она была рада, что члены семьи не видят ее с этой веселой новой подругой, хотя сама толком не понимала, почему ей стало бы неловко, если бы они ее увидели. В Богноре Стивенсы держались особняком – не столько из-за того, что стеснялись незнакомцев, сколько из-за того, что подспудно стеснялись друг друга.

Когда Дик и Мэри были маленькими, они часто играли с другими детьми, которые жили поблизости, но чем старше они становились, тем больше отдалялись от этих случайных знакомых, пока наконец не начали проводить отпуск исключительно в семейном кругу. У них вошло в привычку сторониться чужих людей и не заводить с ними дружбу, хотя втайне они всегда сожалели об этом. Мистер Стивенс ничем от них не отличался: если бы во время прогулки с семьей он встретил одного из своих вечерних друзей из “Герба Кларендонов”, то принял бы самые нелепые меры предосторожности, лишь бы избежать неловкости и не знакомить его со своей женой и детьми: он прошел бы мимо, слегка кивнув и виновато улыбнувшись.

Люди, которые долго живут вместе, в этом отношении похожи на Стивенсов; они бессознательно создают себе две отдельные личности: одну для общения внутри семьи, другую для общения с незнакомцами. Та личность, которая проявляется в семейном кругу, сдержаннее их подлинного “я”, а та, которую они демонстрируют незнакомцам, ведет себя развязнее и склонна к показной веселости. Поэтому они чувствуют себя неловко и смущаются, когда по воле случая им приходится раскрываться перед незнакомцами и членами семьи одновременно, и прилагают неимоверные усилия, чтобы этого избежать.

Последние несколько лет во время отпуска Мэри с грустью замечала в толпе на пляже и на набережной разных девушек, с которыми она хотела бы подружиться, но никогда не осмеливалась завязать знакомство. Она высматривала их в течение всего отпуска, и бывало, что видела их несколько раз, но никогда прежде не случалось ничего подобного – никогда прежде она не сталкивалась лицом к лицу с одной из таких девушек и не разговаривала с ней. Впервые в жизни она почувствовала на своем плече руку судьбы. Она была встревожена, слегка напугана и очень взбудоражена.

Девушки, которые вызывали у нее симпатию, часто приобретали в ее воображении фантастические черты. Она рисовала себе полную приключений романтическую предысторию, но в конце концов чаще всего утоляла свою жажду общения с ними мыслью о том, что они наверняка скучные и заурядные и привлекли ее только своей внешностью.

Она застенчиво повернула голову и украдкой взглянула на свою соседку. Та лежала с закрытыми глазами, подложив руки под голову, и капли воды блестели на ее загорелых руках и ногах.

Ей не верилось, что они могли вот так лежать бок о бок и непринужденно молчать; не верилось, что в этой девушке есть все, что Мэри представляла в своих самых романтических мечтах, и даже больше. Она была еще красивее сегодня, на ярком солнце, в легком купальном костюме, чем тогда, когда впервые привлекла взгляд Мэри, в сумерках, в изящном летнем платье.

Но гораздо более захватывающим было странное, магнетическое очарование, которое окружало ее. Сперва Мэри представляла, что за этим обаятельным, лукавым лицом скрывается довольно поверхностная, легкомысленная натура, что ее новая знакомая слишком любит обращать на себя внимание мужчин и не проявляет большого интереса к другим девушкам, но теперь видела, что в той таится нечто гораздо более глубокое и прекрасное, чем она смела надеяться. Мэри хотелось заговорить с ней – заговорить быстро, напрячь все силы, чтобы казаться остроумной и веселой, потому что она ничуть не сомневалась: вот наконец именно такая девушка, которую она хотела бы видеть своей подругой.

Она немного напоминала Бетти Поусон, которая ходила на танцы в Сент-Джонс-холл, но само сравнение с ней вынудило бедняжку Бетти съежиться и превратиться в блеклый маленький призрак. Новая знакомая Мэри была намного выше Бетти, и профиль у нее был гораздо изящней; Бетти казалась безжизненной – а эта девушка вся кипела энергией; у той были бесцветные глаза и робкий взгляд – а эта смотрела смело, задорно, открыто; та была тщедушным пони, впряженным в легкую двуколку, а эта – дикой лошадью прерий.

– Жуть! Ну и жара! – пробормотала девушка. Она сказала это, обращаясь к небу, прямо к пылающему солнцу, и Мэри это понравилось больше, чем если бы девушка повернула голову и заговорила с ней. Мэри сама не знала, почему раньше она думала, что “жуть” – глупое слово. Конечно, оно и правда было глупым, когда его произносили некоторые люди: у Бетти точно вышло бы глупо, а Мэйзи Джонсон сказала бы это так, что невозможно было бы не рассмеяться.

“Ну и жара была – просто жуть!” Она знала, что тоже может так сказать с живым чувством; она скажет это, когда они соберутся за чаем внизу, на кухне у мадам Люпон, в первый вечер после ее возвращения. Девушки из ателье наверняка спросят, какая была погода…