Две недели в сентябре

– В конце концов, это может оказаться не так уж и сложно. Все зависит от обратных билетов и от того, хватит ли денег. Я всегда беру с собой лишний фунт на всякий случай, но нам придется еще что-нибудь дать миссис Хаггетт. Скажем, пять шиллингов – как думаешь?

– Я думаю, она будет очень рада, – сказала миссис Стивенс.

– Вот и отлично, – отозвался он. – Пока ты сходишь на вокзал, я напишу письма, и мы отправим их сразу же, как только узнаем, действительны ли билеты в воскресенье. Еще мне нужно будет пересчитать деньги и посмотреть, как у нас с ними обстоят дела. Мне кажется, что десяти шиллингов должно хватить на все, – и нужно, чтобы дети ни о чем не догадались. Я просто притворюсь, что пишу о нашем возвращении в субботу, – понимаешь? – Он хитро подмигнул жене и отправился в ванную.

За завтраком им обоим было трудно вести себя естественно и беззаботно: изменение планов заставляло мистера Стивенса постоянно задумываться о новых и новых деталях, и Дик не раз бросал на отца вопросительный взгляд, когда тот отвечал на какой-нибудь вопрос рассеянно и озабоченно. Дети очень удивились, когда мистер Стивенс велел им идти на пляж, а сам собрался писать домой насчет их возвращения: обычно он ограничивался тем, что писал миссис Буллевант вечером.

Больше часа он сидел за столом в гостиной, положив перед собой блокнот. Первое письмо было адресовано начальнику станции в Далидже с пометкой “Срочно”.

“Уважаемый сэр!

Перед отъездом в отпуск мы дали носильщику Райслипу указание в следующую субботу встретить пятичасовой поезд со станции Клэпем-джанкшен, чтобы доставить наш багаж в дом номер двадцать два по Корунна-роуд. Поскольку мы решили отложить возвращение до следующего дня (до воскресенья), не будете ли вы столь любезны сообщить носильщику Райслипу, чтобы он встретил поезд, прибывающий с Клэпем-джанкшен в __?

Искренне ваш,

Эрнест Стивенс”

Время прибытия он не стал указывать до возвращения миссис Стивенс, потому что она должна была свериться с расписанием воскресных поездов из Богнора, и только после этого он мог составить план последнего этапа путешествия.

Миссис Буллевант он написал подробное письмо, потому что с ней нужно было согласовать множество мелочей. Для миссис Хейкин было достаточно короткой записки, а для торговцев – открыток. Место для адреса на открытках пришлось оставить пустым, потому что мистер Стивенс, как ни странно, не мог в точности вспомнить название фирм, с которыми он имел дело; куда направлять просьбу к молочнику – в “Харрис и сын”, “Братья Харрис”, “Харрис и К^о” – или просто в “Харрис”? Удивительно: столько раз он видел на дороге тележку молочника и никогда не обращал внимания на название. Но жена-то должна знать. А если даже она не знает, придется адресовать открытку просто Харрисам.

Он отнес небольшую стопку писем наверх и оставил их на своем туалетном столике рядом с марками, которые он наклеит сразу же, как только узнает, что письма можно отправлять. К одиннадцати часам он уже спускался вниз, чтобы встретиться с детьми в “Кадди”, и пытался распутать странный клубок тревожных мыслей.

Разумеется, он был в восторге от перспективы провести на море лишний день и от великолепной возможности укрепить здоровье и набраться сил перед наступлением зимы; в субботу днем, вместо того чтобы тащиться на станцию и страдать от тесноты в душном вагоне, они опять с огромным удовольствием придут на пляж и будут нежиться на солнце и дышать свежим морским воздухом. И все же великолепие подобной перспективы не сразу позволило ему понять, что у нее есть и оборотная сторона: продление отпуска, конечно, означало, что он не сможет провести день перед выходом на работу дома и что трудовые будни от поездки на море будет отделять одна-единственная ночь.

Воскресенье – граница между возвращением домой из Богнора и возвращением в контору в понедельник – всегда было ценно тем, что смягчало резкий переход от отдыха к работе. Весь этот день мистер Стивенс возился в саду, приводя его в порядок; он косил газон, и сладкий запах свежескошенной травы успокаивал и придавал сил, чтобы наутро примириться с суровой действительностью. Но, в конце концов, нельзя же усидеть на двух стульях сразу!

Дело было не в трудностях, связанных с изменением планов; больше всего его беспокоило кое-что другое – кое-что связанное с “Прибрежным” и с миссис Хаггетт. Новость, которую жена сообщила ему прошлым вечером, потрясла его гораздо сильнее, чем он готов был признать. В некоторой степени их с женой чувства были схожими, но если она просто сочувствовала миссис Хаггетт, которую постигло жестокое и незаслуженное несчастье, то для него этот рассказ послужил подтверждением того, что он давно предвидел и чего боялся.

И тем не менее никакие предчувствия не смогли смягчить удар от постигшего его разочарования: удовольствие от отпуска было непосредственно связано с ощущением, что время, которое они проводят в “Прибрежном”, плотно втиснуто в череду других времен, за которые борются другие отдыхающие, тоже стремящиеся попасть в “Прибрежный”. Ему нравилось чувствовать сопротивление постояльцев, которые заселялись сюда до и после них; ему нравилось думать, что они, Стивенсы, своим приездом выгоняют из пансиона гостей, которые не хотят возвращаться домой, а когда уезжают сами, то уже следующим гостям не терпится занять их место.

И теперь это чувство внезапно угасло; никто не останавливался в “Прибрежном” до них, в августе, никто не поселится в их комнатах, когда они вернутся домой; они просто-напросто жили своей маленькой компанией в пансионе, куда больше никто не приезжает. Мистер Стивенс никак не мог справиться с досадой, которая то и дело застревала комком в горле: они ведь написали миссис Хаггетт еще в марте, чтобы та не поддалась искушению сдать их комнаты кому-нибудь другому.

Это как если бы Стивенсы взяли билеты в театр за несколько месяцев, а в итоге оказались в полупустом зале, из которого зрители тихонько уходили прямо во время представления. Уходили они потому, что сценарий был плохим, а сюжет – избитым, и в глубине души мистер Стивенс понимал: для театра настали плохие времена и смотреть этот спектакль больше не стоит, а он и его семья остаются в зале, аплодируют и пытаются подбодрить актеров только потому, что упрямо считают это своим долгом.

Он пытался заглушить подлый внутренний голос, который шептал: “Вам здесь тоже делать нечего! Люди уходят, потому что это никуда не годится, – так почему вы должны оставаться?”

Мистер Стивенс дошел до набережной и помедлил с минуту, глядя на море. Вдруг он ухватился за парапет, расправил плечи и стиснул зубы. Пусть остальные не приезжают, если им так угодно – угодно подводить миссис Хаггетт; пусть убираются, если не знают, что такое преданность, или забыли, что когда-то проводили здесь счастливые дни, – но его семья останется с миссис Хаггетт до конца.

Когда миссис Стивенс подошла к “Кадди”, все купались, но мистер Стивенс, как обычно, вернулся на берег чуть раньше остальных, и ей удалось спокойно поговорить с ним наедине. Она не успела еще ничего сказать, но он и так понял, что миссия увенчалась успехом, потому что, когда он вышел из купальни с полотенцем через плечо, она кивнула, улыбнулась и подала ему таинственный знак.