Гостья

Франсуаза возмутилась; она не так уж ценила Ксавьер и не извиняла этого помутнения; Пьер не имел права говорить от ее имени. Он шел своим путем, даже не оборачиваясь в ее сторону, а потом утверждал, что она следует за ним. Какая самоуверенность. Она почувствовала, как с головы до ног превратилась в свинцовую глыбу. Размолвка оказалась для нее жестокой, однако ничто не заставит ее соскользнуть на этот призрачный склон, в конце которого неведомо какая пропасть.

– Помутнение, оцепенение, вот все, на что я способна, – сказала Ксавьер.

Лицо ее утратило краски, и под глазами появились скверные круги; она была поразительно некрасива, с покрасневшим носом и повисшими волосами, казавшимися вдруг потускневшими. Не оставалось сомнений, что она искренне взволнована; однако это было бы слишком удобно, если бы угрызения сглаживали все, подумала Франсуаза.

А Ксавьер продолжала в манере унылой жалобы:

– Когда я находилась в Руане, еще можно было найти мне извинение, но что я сделала с тех пор, как живу в Париже? – Она снова заплакала. – Я ничего больше не чувствую, я – ничто.

Казалось, она боролась с физической болью, безответной жертвой которой была.

– Это пройдет, – сказал Пьер, – доверьтесь нам, мы вам поможем.

– Мне нельзя помочь, – сказала Ксавьер в приступе детского отчаяния, – я меченая!

Ее душили рыдания; выпрямившись, с перекошенным лицом, она, не сопротивляясь, лила слезы, и перед их обезоруживающим простодушием Франсуаза почувствовала, что сердце ее тает; ей хотелось найти какой-нибудь жест, слово, но это было нелегко, она возвращалась издалека. Наступило тягостное молчание; между пожелтевшими зеркалами утомленный день никак не решался угаснуть; игроки в шахматы не изменили своего положения; рядом с сумасшедшей сел какой-то мужчина; она казалась гораздо менее безумной теперь, когда ее собеседник обрел тело.

– Я такая трусливая, – проговорила Ксавьер. – Мне следовало бы убить себя, я давно уже должна была бы это сделать. – Лицо ее исказилось. – Я это сделаю, – с вызовом заявила она.

Пьер в растерянности сокрушенно смотрел на нее и вдруг повернулся к Франсуазе.

– Послушай! Ты видишь, в каком она состоянии! Попробуй успокоить ее, – с негодованием сказал он.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – спросила Франсуаза. Ее жалость сразу заледенела.

– Тебе давно уже следовало бы обнять ее и сказать ей… хоть что-то сказать ей, – закончил он.

Мысленно руки Пьера обнимали Ксавьер и убаюкивали ее, однако уважение, приличия и множество строгих запретов парализовали его; только с помощью Франсуазы он мог воплотить свое горячее сочувствие. Неподвижная, застывшая, Франсуаза не шелохнулась. Повелительный голос Пьера лишил ее собственной воли, но всеми своими напрягшимися мышцами она противилась постороннему беспокойному вмешательству. Пьер тоже застыл неподвижно, целиком охваченный бесполезной нежностью. Какое-то время агония Ксавьер продолжалась в молчании.

– Успокойтесь, – ласково заговорил Пьер. – Доверьтесь нам. До сих пор вы жили наугад, но жизнь – это целое мероприятие. Мы будем вместе обдумывать ее и строить планы.

– Не надо никаких планов, – мрачно возразила Ксавьер. – Мне остается лишь вернуться в Руан, это лучше всего.

– Вернуться в Руан! Это было бы действительно неумно, – отозвался Пьер. – Вы же прекрасно видите, что мы на вас не сердимся.

Он бросил нетерпеливый взгляд на Франсуазу.

– Скажи ей, по крайней мере, что ты на нее не сердишься.