— Давно умерли.
Авдотья Макаровна покачала головой с соболезнованием.
— Позвольте узнать имя и отчество ваше? — спросил старичок.
Я сказал: они раза два повторили его, как бы заучивая урок.
— А который годок вам, батюшка Николай Николаевич? — спросила меня старушка.
— А сколько у вас душ? — спросил Зябликов, как только я удовлетворил любопытство его жены.
— Братцы и сестрицы есть? — сказала Авдотья Макаровна.
— У меня нет никаких близких родных! — отвечал я, досадуя на докучливых старичков; но они, кажется, и не подозревали, что их любопытство может наскучить, и продолжали меня допрашивать.
— А заложены ли ваши мужички? — спросила меня Зябликова.
— Нет, — улыбаясь, отвечал я.
— Хорошо вы делаете! Ах, как трудно справляться потом! — с грустью произнесла Авдотья Макаровна, из чего я мог догадаться, что их мужички были заложены.
— А каков хлеб в ваших местностях? — не давая мне отдыха, спросил Зябликов.
— А скотинки много, батюшка, у вас? — перебила своего мужа Авдотья Макаровна.
— Право, не знаю, — отвечал я.
Старички встрепенулись и с удивлением глядели на меня, как будто я им сказал что-нибудь ужасное.
— Я плохой хозяин, мало живу в деревне, нанимаю управляющего, — прибавил я, желая оправдаться.
— Небось немца! — язвительно заметил мне Зябликов, а его супруга с ужасом прибавила:
— Как же можно не знать своего добра?
Во все время этого разговора сердитая дева в тиковом платье бегала из комнаты в комнату, рылась в сундуках, в узлах и снимала со стены крахмальные юбки, шум которых в другой комнате возвещал мне о новом скором знакомстве.
Появление молодой девушки пояснило мне докучливые расспросы стариков и их оригинальное гостеприимство. Ее отрекомендовали мне следующей фразой: