Дача на Петергофской дороге,

22
18
20
22
24
26
28
30

Зенаида одна наполняла мою душу, мое существование. Всегда, везде со мною, днем и ночью, во сне и наяву, она, казалось, срослась с моим сердцем, струилась в крови моей. В ней заключались начало и цель моего бытия: чем же будет оно без нее?..

И в первый раз, устремив взор в будущее, я содрогнулся! Темно, пусто, холодно, ужасно!..

Мне стало жаль моей мечты, моего призрака, лживого, но так отрадно утешительного, так возвышенно прекрасного…

И кто же разрушил очарование мое? Справедливо ли я обвинял в том Зенаиду?.. Нет! Предвидя будущее, она указала мне тропу над бездной, я своротил с нее, я добровольно убил свое единственное, бедное счастье; теперь уже ничто не воскресит его!

И желание смерти отозвалось в моем опустелом сердце!

Одинокий гражданин мира, чужой в огромной семье человечества, никем не любимый, ни к кому не привязанный, не лишний ли я на земле?.. Есть у меня сестра: я почти не знаком с нею; есть много приятелей и ни одного друга… Гость поневоле на празднике жизни, я отпировал долю свою, был молод, был счастлив, отведал горя и радости; пир кончен, пора домой!.. Жаль только, что я не покинул его ранее, в ту минуту, когда в обаянии первого вступления в свет я на все смотрел сквозь призму очарования, принимал мишуру за золото, слова за отголосок чувств. Жаль, что не удалось мне унести с собою его прекрасной добычи. Теперь взошло солнце истины, осветило румяна на лицах, тление под искусственною жизнью, обман в улыбке, лукавство во взоре, в нарядах, в цветах. Проклятое солнце! — Пора домой!..

Я жадно прильнул к мысли о разрушении и вскоре, приняв страстное желание за предчувствие его исполнения, бросил спокойный взгляд на прошедшее, как человек отживший, уже исключенный из списка людей.

Двадцать три года существовал я; но только от встречи с Зенаидой считал начало моей жизни. Она вызвала меня из ничтожества, раздула искру божескую, напрасно тлевшую во мне; с любовью к ней я ощутил в себе чувства человека, подобия бога живого на земле, ею вкусил бытие, через нее наслаждался им, недолго, зато сильно, беспредельно… Она была для меня все; ей обязан я всем… Слеза благодарности и умиления канула с ресниц на грудь мою и отозвалась в ней укором. Как отблагодарил я ее?..

За счастие я отдарил ее поношением, за жизнь мукой, худшей, чем тысяча смертей.

Я, гордый, крепкий могучий муж, вступил в борьбу с созданием слабым, обессиленным пытаниями рока, гонениями людей; я раздавил его и торжествую свою победу… Чудное торжество!.. Волк и вепрь могли сделать то же и еще лучше; они вышли бы невредимыми из борьбы; а я, приковав Зенаиду к позорному столбу, опутал и себя ее цепями; я сковал себя со своею жертвою, приняв должность ее палача…

Чувство стыда, унижения, презрения к самому себе нахлынули кипящею волною на мое сердце, залили, затопили его.

А если мое предчувствие не обманчиво, если завтра назначено мне переступить через рубеж жизни и смерти, если там мать встретит дитя свое, свое любимое дитя, которому с молоком своим она передала последние силы гаснущей жизни, если она потребует от него отчета в том, что сделал он из дарованного господом существования?.. Шатался по свету без пользы для себя и для других; встретил женщину, бросил беззаветно к ногам ее все свое бытие и потом, когда она отвергла непрошеный и ненужный ей дар, напал на нее, беззащитную, истерзал ее, запятнал честь мужа, распорядился самовольно жизнью ближнего и своей собственною… Благородный, примерный отчет твари, носившей звание человека с разумом, с бессмертной душою!

Я был подавлен, уничтожен гнетом этих размышлений и долго, долго сидел как пригвожденный к стулу. В таком положении застал меня свет дневной. „Пора!“ — сказал тогда внутренний голос, возвращая мне силы и память настоящего.

— Пора! — повторил я вслух и, укоряя себя в малодушии, вскочил, взял пистолеты и отправился на место дуэли.

Мой противник был уже там с другим молодым офицером, который, по просьбе моей, принял на себя должность общего нашего секунданта; в то время как он осматривал и заряжал пистолеты, я бросил любопытный взгляд на моего счастливого соперника, которого накануне, в пылу страсти, не успел разглядеть хорошенько. Он был еще в первом цвете весны; юношеский румянец рдел на его щеках; он показался мне таким хорошим, в чертах его отражалось такое прямодушие и благородство, что я понял, как сильно мог он быть любим женщиной и в какое отчаяние может ввергнуть смерть его любящее создание. Я понял и, кипя обновленной местью, как дикий зверь, измеряя его глазами, заранее метил в него пулею, которая должна была пробить два сердца; я мысленно уже упивался его кровью и ее слезами.

Секундант, отмерив расстояние, вручил нам пистолеты; мы начали медленно сближаться, по сигналу раздались два выстрела: я почувствовал удар в ногу, противник мой опрокинулся навзничь.

— Всеволод!.. Убит! — закричал секундант, разрывая его одежду и стараясь унять кровь, которая горячею струею сбегала на снег.

За минуту до того я хладнокровно наводил пистолет против сердца юноши, жаждал его крови, но слово: „убит!“ — заставило меня вздрогнуть. В одно мгновение ненависть моя исчезла; я забыл в нем соперника, видел только человека, убитого мною; совесть громко завопила против убийцы, и, несмотря на собственную рану, я бросился к умирающему.

При звуках моего голоса он открыл глаза, устремил на меня взор, уже подернутый пеленою смерти, сделал последнее усилие и глухим, едва слышным голосом простонал:

— Вы убили честь… невинной… и убили… брата… В свете… оправдайте ее…