Он заготовил одну из тех фраз, которые во сне звучат безупречно и так неудачны наяву: «Я видел, как ты кружила надо мной на стрекозьих крыльях», – но сбился на «озьих» и рухнул к ее ногам – к их голым подъемам в лаковых черных «Хрустальных» туфельках, в той самой позе, той самой грудой безнадежной нежности, самозаклания, осуждения злодейской судьбы, какой припадал задним числом в сокровеннейшей каморке своего рассудка всякий раз, как вспоминал ее невозможную полуулыбку, с какой она прижималась лопатками к стволу того, последнего дерева. Невидимый рабочий сцены подсунул под нее стул, и она заплакала, поглаживая его черные кудри, пока он переживал припадок горя, благодарности и сожаления. Он мог бы, пожалуй, затянуться, когда бы другой, плотский жар, со вчерашнего дня полыхавший в его крови, не принес благословенного отвлечения.
Как если бы она только что спаслась бегством из гибнущего царства и объятого пламенем дворца, Ада поверх измятой ночной рубашки надела темно-бурую, отливающую инеевым лоском шубу из меха калана – знаменитый
Ни брат, ни сестра так и не смогли вспомнить (и все это, включая калана, не должно рассматриваться как увертка рассказчика – мы и не то проделывали в свое время), о чем говорили, как целовались, как унимали слезы, как он увлек ее к дивану, гордый своей готовностью немедленно явить галантный отклик на ее облачение, столь же скудное (под ее жаркими мехами), как в тот день, когда она пронесла свечу через то волшебное венецианское окно.
Неистово налакомившись ее горлом и сосками, он уже приступил было к следующей стадии безумного нетерпения, но она остановила его, объяснив, что должна сперва принять свою утреннюю ванну (это и вправду была новая Ада), а кроме того, ожидала, что с минуты на минуту ливрейное мужичье из вестибюля «Монако» (она ошиблась дверью, хотя Ван заплатил преданному привратнику Кордулы, чтобы тот буквально отнес Аду наверх) ввалится сюда с ее багажом. «Быстро-быстро, – сказала Ада, – да, да, Ада выйдет из пены, оглянуться не успеешь!» Но плохо владеющий собой, упрямый Ван сбросил свою рясу и последовал за ней в ванную, где она, перегнувшись через низкий край, открывала оба крана и еще наклонилась, чтобы вставить бронзовую затычку на цепочке; штуковина, впрочем, самостоятельно втянулась в отверстие, когда он удержал Адину прелестную лиру и через мгновение проник в замшево-мягкие ножны, обхватившие его, и оказался глубоко внутри между знакомых, несравненных губ с багряной подкладкой. Она ухватилась за оба крестообразных вентиля, невольно усилив сочувственный шум воды, и Ван издал протяжный стон освобождения, и вновь две пары их глаз смотрели в лазурь сбегавшего по Сосновому яру ручья, и Люсетта толкнула дверь, небрежно стукнув костяшками пальцев, и замерла, завороженная видом волосатого зада Вана и жуткого шрама вдоль всего его левого бока.
Руки Ады закрутили краны. Багаж грохотал по всей квартире.
«Я не смотрю, – глупо сказала Люсетта. – Я только зашла за своей коробочкой».
«Пожалуйста, дай им на чай, душка», сказал Ван, у которого по части чаевых был пунктик. «И подай мне то полотенце, – прибавила Ада, но служаночка склонилась к рассыпанным в спешке монетам, и теперь Ада в свою очередь увидела червленую лесенку Вановых рубцов. – Ох, бедный мой!» – воскликнула она, и из чистого сострадания позволила ему повторить сцену, едва не сорванную появлением Люсетты.
«Не уверена в том, что захватила ее чортову Кранахову пастель», минуту спустя сказала Ада с гримасой встревоженной лягушки. С чувством совершенного, благоухающего соснами блаженства он смотрел, как она выдавливает из упругого тюбика жемчужные струйки лосьона «Пеннсильвестрис» в наполненную ванну.
Люсетта ушла, оставив лаконичную записку с номером своей комнаты в отеле «Уинстер для Юных Леди», когда двое наших любовников, теперь слабоногих и прилично одетых, сели за прекрасный завтрак (хрустящий бекон Ардиса! прозрачный мед Ардиса!), поднятый к ним на лифте Валерио, рыжеволосым пожилым римлянином, всегда плохо выбритым и мрачным, хотя и отличным малым (именно ему, раздобывшему в прошлом июне чистенькую Розу, платили за то, чтобы он держал ее исключительно для Вина и Дина).
Сколько радостных возгласов, сколько слез, сколько липких поцелуев, какая пестрядь несметных планов! И никакого риска, полная свобода в любовных утехах! Две цыганские блудницы, никак не связанные между собой, необузданная девица в цветастой лолите, с маковыми губами и черным пушком, подцепленная им в кафе между Грассом и Ниццей, и манекенщица, время от времени позирующая для журналов (ты видела, как она ласкает вертикально торчащий губной карандаш в рекламе «Феллата»), метко прозванная покровителями Норфолк-Броадского амуранта «златогубкой» (такая бабочка), независимо друг от друга назвали нашему герою одну и ту же причину, неупоминаемую в семейной хронике, в силу которой он, несмотря на всю свою удаль, мог не сомневаться в своей абсолютной бесплодности. Удивленный этим гекатовым диагнозом, Ван прошел определенные тесты, и хотя симптом был небрежно назван случайным, все доктора сошлись в едином мнении, что Ван Вин может оставаться любовником доблестным и долговечным, но рассчитывать на потомство ему не стоит. Как радостно малышка Ада захлопала в ладоши!
Хотела бы она пожить в этой квартире до весеннего семестра (он теперь мыслил в терминах семестров), а потом двинуть с ним в Кингстон, или она предпочла бы уехать за границу месяца на два – все равно куда, в Патагонию, Анголу, Гулулу в новозеландских горах? Пожить в этой квартире? Так она тебе по душе? За исключением кое-каких вещичек Кордулы, от которых следует избавиться: например, от этого лежащего на виду браунхильского «Альма Матер» с альмеями, оставленного раскрытым на портрете несчастной Ванды. Подруга ее подруги застрелила ее как-то звездной ночью в Рагузе, вот куда их занесло. Печально, сказал Ван. «Наша Люсетточка, конечно, поведала ему о поздних эскапакостях?» – «О том, как они в Офелиевом исступлении морочили каламбурами половые головки? Бредни про услады клиторизма?» – «N’exagérons pas, tu sais», похлопывая по невидимой воздушной подушке ладонями, как бы усмиряя ребенка, сказала Ада. «Люсетта уверяет, – продолжил он, – что ты выла, как пума».
Он – всеведующий сциентист. Еще лучше: инцестолог.
«Правильно, – сказала его всепомнящая подруга, – scient – incest».
И кстати, это Грейс, да, Грейс была настоящей любимицей Ванды, pas petite moi и мой крестик. Она (Ада) всегда умела, не правда ли, разглаживать складки прошлого – превращая флейтиста практически в импотента (но не в его сношениях с женой) и позволяя богатому землевладельцу всего одно объятие, с преждевременной
«Я хорошая, хорошая девочка. Вот ее коробочка с пастелью. С твоей стороны было очень любезно и в то же время мило пригласить ее на следующий уик-энд. По-моему, она любит тебя еще безумнее, чем меня, бедная тушка. Демон раздобыл их в Штрасбурге. В конце концов, она теперь полудевственница —»
«Слыхал, что ты с папой —», сказал Ван, но начало новой темы тут же оборвалось.
«– так что мы не должны больше тревожиться оттого, что она станет свидетелем наших ébats (произнося первую гласную à la Russe, с нарочитым, торжествующим вызовом, за что хвалят и мою прозу).
«Ты изображаешь пуму, – сказал он, – а она – блестяще! – мою любимую viola sordina. Между прочим, она первоклассная имитаторша, и если ты еще лучше —»
«Поговорим о моих талантах и трюках в другой раз, – сказала Ада. – Это болезненная тема. А теперь давай посмотрим эти снимки».
В один из дней ардисовского прозябания ее посетил сильно переменившийся и раздавшийся Ким Богарне. Под мышкой он держал альбом в оранжево-коричневом тканевом переплете, грязноватый оттенок, Аде никогда не нравился. За прошедшие два или три года, которые она его не видела, легконогий худощавый юнец с желтоватым лицом превратился в смуглого великана, напоминающего янычара из экзотической оперы, с топотом выходящего на сцену, чтобы объявить о вражеском вторжении или совершенной казни. Дядя Дан, которого красивая и надменная сиделка как раз выкатила в сад, где падали медные и кроваво-красные листья, громко потребовал, чтобы ему дали эту большую книгу, на что Ким сказал: «Может быть, позже», и присоединился к Аде в том углу холла, в котором принимали посетителей.