«Если ты серьезно, – сказала Люсетта, проведя язычком по губам и прищурив потемневшие глаза, – то, радость моя, ты можешь сделать это прямо сейчас. Но если ты смеешься надо мной, то ты отвратительно жестокий Вандемонианец».
«Будет, будет, Люсетта, крестик всего лишь означает маленький крест, ничего другого, что еще? Это какой-нибудь талисман? Ты только что говорила о красной кнопке или пешке. Это то, что ты носишь или носила на шейной цепочке? Маленький коралловый желудь, glandulella весталок Древнего Рима? Что с тобой, девочка?»
Все так же с прищуром глядя на него: «Воспользуюсь случаем, – сказала она, – объясню, хотя это всего лишь одно из “ласкательно-башенных” словечек нашей сестры, а я думала, что ты знаком с ее словарем».
«Ах, я знаю, – воскликнул Ван (дрожа от злого сарказма, кипя от таинственной ярости, вымещая ее на рыжем козленке, наивной Люсетте, преступление которой состояло лишь в том, что она вся была покрыта неисчислимыми призрачными поцелуями той, другой). – Конечно, теперь я вспомнил. Скверное пятно в единственном числе может быть священным законом во множественном. Ты, разумеется, имеешь в виду стигматы между бровями у целомудренных и юных болезненных монашек, которых священники крестообразно миропомазывали по этим или другим местам».
«Нет, намного проще, – сказала терпеливая Люсетта. – Давай вернемся в библиотеку, где ты нашел ту крошечную штучку, все еще стоящую в ящике стола —»
«Z относится к Земский. Мои надежды оправдались: ты вылитая Долли, которая, еще облаченная в свои прелестные панталончики, держит в руках фламандскую гвоздику на портрете, висящем в библиотеке над ее секретным секретером».
«Нет, нет, – сказала Люсетта, – это посредственное полотно присматривало за твоими шалостями и занятиями с другого конца комнаты, рядом со шкафом, будучи повешенным над застекленным книжным стеллажом».
Когда эта пытка закончится? Не могу же я вскрыть письмо у нее на глазах и прочитать его вслух, к удовольствию почтенной публики. Я не владею искусством размерять свои вздохи.
«Как-то раз в библиотеке, стоя на коленях на желтой подушке, положенной поверх сиденья чиппендейловского кресла, стоящего у овального стола с львиными лапами —»
<Обилие эпитетов не оставляет сомнений в том, что эта речь имеет эпистолярный источник.
«– я застряла со своими шестью Buchstaben в последнем раунде “Флавиты”. Не забывай, мне было всего восемь, и я еще не изучала анатомию, но изо всех своих слабых сил старалась не отставать от двух Wunderkinder. Взглянув и пробежав пальцами по моему лотку, ты быстро перестроил бессмысленный ряд букв, что-то вроде, скажем, ЛИКРОТ или РОТИКЛ, и Ада накрыла нас с тобой потоком своих вороных шелков, тоже посмотрев поверх наших голов, и когда ты закончил перестановку, вы оба зашлись в одновременном экстазе, si je puis le mettre comme ça (канадийский французский), повалились на черный ковер в припадке непонятного мне веселья, так что я, наконец, тихо составила РОТИК и осталась при своем единственном и малоценном инициале. Надеюсь, я основательно сбила тебя с толку, Ван, потому что la plus laide fille du monde peut donner beaucoup plus qu’elle n’a, а теперь давай скажем: прощай, твой навсегда».
«Пока этот механизм ему принадлежит», пробормотал Ван.
«Гамлет», сказала самая способная ученица нашего преподавателя.
«Хорошо, хорошо, – ответил ее и его мучитель, – но, знаешь, не чуждому медицины английскому флавитисту потребовались бы еще две буквы, чтобы составить, к примеру, STIRCOIL, известный стимулятор потовых желез, или CITROILS, которым конюхи натирают кобыл».
«Прошу, умолкни, Вандемонианец, – простонала она. – Прочти ее письмо и подай мне шубу».
Но он продолжал с искаженным лицом:
«Я изумлен! Я и представить не мог, что получившая домашнее воспитание девица, среди предков которой скандинавские цари, русские великие князья и ирландские бароны, способна обращаться к языку пресловутых трущоб. Да, ты права, ты ведешь себя как кокотка, Люсетта».
В грустной задумчивости Люсетта сказала: «Как отвергнутая кокотка, Ван».
«О моя душенька! – воскликнул Ван, пораженный собственной черствостью и жестокостью. – Пожалуйста, прости меня! Я нездоров. Последние четыре года я страдаю от единокровнеоканцероза, таинственной болезни, описанной Конильетто. Не клади свою холодную ручку на мою лапу – это может только ускорить и твой, и мой конец. Продолжай свой рассказ».
«Что ж, обучив меня простым гаммам для одной руки, которые я могла разыгрывать самостоятельно, жестокая Ада меня бросила. Правда, мы никогда не переставали делать это вместе, время от времени – на ранчито каких-нибудь знакомых после вечеринки, в белом седане, которым она учила меня управлять, в спальном вагоне, мчащем по прерии, в печальном, печальном Ардисе, где я провела с ней одну ночь перед отъездом в Куинстон. О, я обожаю ее руки, Ван, потому что на них такая же родинка, потому что пальцы такие же длинные, потому что они, в сущности, Вановы в отражении, в уменьшительно-ласкательной форме – ручки (разговор, как то нередко случалось в эмоциональные моменты у представителей Вин-Земской ветви этого странного семейства, благороднейшего в Эстотиландии, знатнейшего на Антитерре, пестрел русскими оборотами – особенность, не слишком последовательно переданная в этой главе – читатели сегодня беспокойны). Она бросила меня, – продолжала Люсетта, издав одной стороной рта щелкающий звук и оглаживая задумчивой ладонью телесного цвета чулок. – Да, она ввязалась в довольно безотрадную интрижку с Джонни, молодой звездой с Фуэртевентуры, c’est dans la famille, своим точным однолеткой, к тому же очень похожим на нее, родившимся в тот же год, день, миг —»