На другой день в их небольшой гостиной с черным диваном, желтыми подушками и защищенным от сквозняков эркером, новое окно которого, казалось, увеличивало медленно и ровно падавшие снежинки (по совпадению, их стилизованное изображение украшало обложку свежего номера «Денди и бабочки», лежавшего на подоконнике), Ада принялась обсуждать свою «драматическую карьеру». Ван скрывал, что этот предмет вызывает в нем тошную скуку (в то время как ее страсть к естествознанию, напротив, приобрела для него ностальгическое очарование). Изложенное на бумаге существовало для Вана только в своей отвлеченной чистоте, в своей неповторимой притягательности для столь же идеального ума. Оно всецело принадлежало своему создателю и не могло быть продекламировано или исполнено имитатором (на чем настаивала Ада) без того, чтобы смертельный удар чужого сознания не прикончил художника в самом логове его искусства. Написанная драматургом пьеса по определению превосходит самое лучшее ее исполнение, даже если автор самолично выступит ее постановщиком. Со всем тем, Ван соглашался с Адой, что звучащий экран, бесспорно, предпочтительнее живого театрального представления по той простой причине, что посредством первого режиссер может воплотить и сохранить для последующего неограниченного воспроизведения свое наивысшее достижение.
Ни он, ни она не могли представить себе разлук, которых могло бы потребовать ее профессиональное пребывание «на натурных съемках», как не могли они вообразить и совместных поездок в полные любопытных глаз места, жизни вдвоем в Голливуде, С.Ш.А., или в Айвиделле, Англия, или в сахарно-белом «Отеле Конриц» в Каире. По правде говоря, они вовсе не представляли себе какой-либо другой жизни, кроме теперешней tableau vivant, высоко в дивном сизом небе Манхэттена.
Четырнадцатилетняя Ада твердо верила, что быстро станет звездой, и там, в зените славы, с оглушительным громом разразится призматическими слезами триумфа. Она посещала специальные курсы. Неудачливые, но одаренные актрисы, а также Стан Славский (не родственник и не сценический псевдоним) давали ей частные уроки драмы, отчаяния и надежды. Ее дебют стал тихой маленькой катастрофой; последующим выступлениям искренне аплодировали только близкие друзья.
«Первая любовь, – сказала она Вану, – это твоя первая овация, и именно она создает великих артистов – убеждал меня Стан, которому вторила его пассия, сыгравшая мисс Блестку Треугольникову в “Гимнастических кольцах”. Настоящее признание может прийти только с последним венком».
«Bosh! [Чушь!]» – сказал на это Ван.
«Вот именно, его тоже освистали наемные писаки-капюшонники в гораздо более старых Амстердамах, и посмотри, как триста лет спустя каждый попка-дурак из поп-группы копирует его! Я и сейчас думаю, что не лишена дарования, но, кто знает, не путаю ли я верный подход с талантом, который не даст и ломаного гроша за правила, выведенные из искусства прошлого».
«Что ж, по крайней мере ты это понимаешь, – сказал Ван, – и ты подробно изложила все это в одном из своих писем».
«Я как будто всегда чувствовала, к примеру, что актерская игра должна быть сосредоточена не на “характерах”, не на тех или иных “типах”, не на фокусе-покусе общественной темы, а исключительно на индивидуальной и неповторимой поэзии автора, поскольку драматурги, как показал величайший из них, ближе к поэтам, чем к романистам. В “реальной” жизни мы случайные создания в абсолютной пустоте – если, конечно, мы сами не создатели-художники; но в хорошей пьесе я чувствую себя автором, чувствую, что допущена советом цензоров, я чувствую себя в безопасности, передо мной только дышащая чернота (вместо нашего Времени с его Четвертой Стеной), я чувствую себя в объятиях озадаченного Уилла (он думал, что обнял
«Об этом ты тоже писала мне как-то».
Начало сценической жизни Ады в 1891 году совпало с завершением двадцатипятилетней карьеры ее матери. Мало того, обе сыграли в чеховских «Четырех сестрах». Ада получила роль Ирины на скромной сцене Якимской Академии Драмы в несколько урезанной версии пьесы, в которой, к примеру, сестра Варвара, болтливая «оригиналка» (как называет ее Маша), только упоминается, но не появляется, так что этот спектакль мог бы называться «Три сестры», как его и окрестили в местных рецензиях, из тех, что позанятнее. Марина же исполнила (несколько расширенную) роль монахини в толково снятой кинематографической версии пьесы; и картина, и Марина удостоились немалого числа незаслуженных похвал.
«С того дня, как я решила стать актрисой, – сказала Ада (приводим выдержки из ее записок), – меня преследовала Маринина заурядность, au dire de la critique, которые либо не замечали ее, либо сваливали в общую могилу с другими “подходящими участниками”; а если ей доставалась более заметная роль, гамма оценок расширялась от “топорно” до “чутко” (высшая похвала из когда-либо полученных ею). И вот она, в самый деликатный момент
«Finestra, сестра», шепнул Ван, изображая сумасшедшего суфлера.
«Ирина (рыдая). Куда? Куда все ушло? Где оно? О, Боже мой, Боже мой! Я все забыла, забыла… у меня перепуталось в голове… Я не помню, как по-итальянски потолок или вот окно».
«Нет, сначала окно, – сказал Ван, – потому что она оглядывается вокруг, а затем поднимает глаза вверх, в естественном движении мысли».
«Да, конечно: вспоминая, как будет “окно”, она смотрит вверх, и ее взгляд упирается в столь же загадочный “потолок”. Уверена, что я играла в этом твоем психологическом русле, но какое это имеет значение, какое это
Ван смотрел этот фильм, и он ему понравился. Ирландская девушка, бесконечно пленительная и меланхоличная Ленора Коллин, —
– необыкновенно напоминала ардисовскую Аду, как она вышла на снимке (вместе с матерью) в «Белладонне», пестром киножурнальчике, который ему прислал Грег Эрминин, полагавший, что Вану приятно будет увидеть тетушку и кузину вдвоем, в калифорнийском патио, накануне премьеры. Варвара, старшая дочь покойного генерала Сергея Прозорова, в первом действии приезжает из своего далекого женского монастыря Цицикар в Пермь (иначе называемую Пермацетом), захолустный городок на Акимском заливе Северной Канадии, чтобы почаевничать с Ольгой, Машей и Ириной в день именин последней. К великому огорчению монашки, три ее сестры мечтают лишь о том, чтобы уехать из холодного, сырого, кишащего москитами, хотя в остальном приятного патриархального «Перманента», как шутливо прозвала этот город Ирина, ради светской жизни в далекой и грешной Москве (Айдахо), бывшей столице Эстотиландии. Первое издание своей пьесы, которой недостает самой малости, чтобы ее можно было с тихим стоном назвать шедевром, Tchechoff (как он писал свое имя, живя в том году в затрапезном Русском Пансионе, Ницца, улица Гуно, 9) обременил нелепой двухстраничной сценой, содержащей все те сведения, от которых он хотел поскорее отделаться – большие ломти воспоминаний и важные даты – слишком тяжкое бремя, чтобы взваливать его на хрупкие плечи трех несчастных эстотиек. Впоследствии он наполнил этими сведениями, распределив их между персонажами, значительно более длинную сцену, в которой приезд монашки Варвары предоставил автору удобную возможность удовлетворить беспокойное любопытство публики. То был ловкий драматургический прием, но, к несчастью (как это нередко случается с героями, введенными с техническими целями), монашка осталась, и только к концу третьего, предпоследнего действия автору удалось выдворить ее обратно в монастырь.
«Полагаю, – сказал Ван (зная свою девочку), – что ты не желала принимать никаких советов от Марины для своей Ирины?»
«Это привело бы только к ссоре. Ее подсказки всегда сердили меня, потому что она делала их в саркастичной, оскорбительной манере. Я слышала, что птицы-матери доходят до невротических припадков ярости и глумления, когда их бесхвостые беднячки медленно учатся летать. Увольте. Вот, кстати, программка
Ван пробежал список исполнителей и действующих лиц и обратил внимание на две занятные детали: роль офицера-артиллериста Федотика (комедийный орган которого состоял из постоянно щелкающей камеры) исполнял «Ким (сокращение от Яким) Эскимософф», а некто по имени Джон Старлинг играл Скворцова (секунданта на довольно любительской дуэли в последнем действии). Когда он между прочим заметил, что у Старлинга самая подходящая для такой роли фамилия (скворец по-английски «starling»), Ада густо покраснела, точь-в-точь как в Прежние Времена.