«Хорошо, – сказал Демон, – я беру назад свой эпитет и вместо этого спрашиваю: разве слишком поздно помешать твоему роману с сестрой разрушить ее жизнь?»
Ван знал, что дойдет и до этого. Я знал, сказал он, что дойдет и до этого. С «постыдной» расквитались; не сочтет ли за труд его обвинитель пояснить, что он подразумевает под «разрушить»?
После этого разговор принял отвлеченный характер, что было намного страшнее вступительного признания в совершенных грехах, которые наши юные любовники давно уже простили своим родителям. Как Ван себе представляет продолжение сценической карьеры своей сестры? Понимает ли он, что все будет разрушено, если они продолжат свои отношения? Так ли уж ясно рисуется ему уединенная жизнь в роскошном изгнании? Готов ли он лишить ее обычных интересов и нормального брака? Детей? Обычных развлечений?
«Не забудь “обычный адюльтер”», заметил Ван.
«Насколько это было бы лучше! – сказал поникший Демон, который сидел на краю кушетки, уперев локти в колени и обхватив голову руками. – Катастрофичность этого положения как бездна, которая становится тем глубже, чем больше я о ней думаю. Ты заставляешь меня прибегать к самым затасканным понятиям: “семья”, “честь”, “положение в обществе”, “закон”… Признаю, в своей бурной жизни я подкупил немало чиновников, но ни ты, ни я не сможем подкупить целую цивилизацию, целую страну. И душевное потрясение от одной мысли, что почти десять лет и ты, и это прелестное дитя обманывали своих родителей —»
Тут Ван ожидал, что отец продолжит в русле «это-убьет-твою-мать», но Демон был достаточно умен, чтобы воздержаться от этого. Марину ничто не могло «убить». Если до нее и дойдут слухи об инцесте, она ради заботы о своем «внутреннем покое» пропустит их мимо ушей или, на худой конец, окружит ореолом романтики, вытеснив их тем самым за пределы реальности. И сын, и отец хорошо понимали все это. Ее образ возник на мгновение и сразу исчез.
Демон продолжил так:
«Лишив тебя наследства, я ничего не добьюсь: Аква оставила тебе прочный “трон” и недвижимое имущество, так что это традиционное наказание теряет смысл. И я не могу донести на тебя властям, не упомянув своей дочери, которую я намерен защитить любой ценой. И все же я могу правильно поступить с тобой – я могу проклясть тебя, я могу сделать это нашим последним, нашей последней —»
Ван, без конца скользивший пальцем взад и вперед по безответному, но успокоительно гладкому краю письменного стола из красного дерева, с ужасом услышал всхлип, сотрясший Демона, а затем увидел, как по его загорелым впалым щекам потекли слезы. Пятнадцать лет тому назад, в любительской пародии, разыгранной во время застолья по случаю дня рождения сына, Демон, изображая Бориса Годунова, разразился странными, пугающими, черными, как вакса, слезами, перед тем как скатиться по ступеням бурлескного престола в полной капитуляции смерти перед гравитацией. А теперь, в
К Демону вернулось самообладание (если не его моложавый вид), и он сказал:
«Я верю в тебя и в твой здравый смысл. Ты не позволишь старому развратнику отречься от единственного сына. Если ты любишь ее, то желаешь ей счастья, а она не будет так счастлива, как могла бы, если бы ты ее оставил. Теперь можешь идти. Спускаясь, скажи ей, чтобы она пришла сюда».
Спускаюсь. Мое первое – движение ног в танце, мое второе – старое манхэттенское жаргонное словцо, означающее «богатство», а мое целое любит цель.
Проходя по лестничной площадке второго этажа, он увидел в конце галереи двух комнат, соединенных сводчатым проходом, Аду в черном платье, стоящую спиной к нему у овального окна будуара. Он поручил лакею передать ей просьбу отца и почти бегом пересек знакомые отголоски выложенного каменными плитами вестибюля.
Мое первое – это также краткая форма детского слова. Искомое – в нижнем правом ящике моего практически нетронутого нового стола – не менее просторного, чем у папы: Зиг бы похвалил.
Он рассудил, что в это время дня ему потребуется столько же времени, чтобы поймать такси, сколько и для того, чтобы своей обычной машистой походкой пройти десять кварталов до Алекс-авеню. Он был без пальто, без галстука, без шляпы; режущий лицо сильный ветер затуманивал его взор солоноватой изморозью и трепал Медузовую копну его черных локонов. Войдя в последний раз в свою идиотически радостную квартиру, он сразу же сел за этот действительно великолепный стол и написал следующую записку:
Сделай так, как он говорит. Его аргументы звучат несуразно, образумевая <sic!> представления той смутной «викторианской» эпохи, которая сейчас, согласно «моему психу» <?>, царит на Терре, но во вспышке <нрзб.> я вдруг понял, что он прав. Прав, да, его слова верны то тут, то там, а не ни тут и ни там, как в большинстве случаев. Вот, девочка, такая картина, и другой нет. В последнем окне, вид из которого мы с тобой разделили, мы оба смотрели на человека, рисовавшего <нас?>, но с уровня второго этажа ты, вероятно, не могла разглядеть, что на нем было что-то похожее на сильно измазанный фартук мясника. Прощай, девочка.
Ван запечатал письмо, извлек из того места, которое так ясно себе представил, свою автоматическую «Грозу», вставил один патрон в магазин и перевел его в патронник. Затем, стоя перед зеркалом платяного шкапа, он приставил пистолет к голове, в ту точку черепа, которая называется птерион, и нажал на удобно вогнутый спусковой крючок. Ничего не произошло – или, может быть, все произошло, и его судьба просто раздвоилась в этот миг, как это, вероятно, происходит иногда по ночам, особенно в чужой постели, в моменты великого счастья или великого горя, когда мы, случается, умираем во сне, но с наступлением тщательно подготовленного утра продолжаем наше привычное существование без сколько-нибудь ощутимого разрыва в будто бы непрерывной, а на самом деле фальшивой серии, с незаметно, но прочно приделанным ложным прошлым. Как бы там ни было, в правой руке он держал уже не пистолет, а карманную расческу, которой провел по волосам на висках. Они поседели к тому времени, когда Ада, перевалившая за тридцать, вспоминая их добровольное расставание, заметила:
«Я бы тоже наложила на себя руки, увидев, как Роза рыдает над твоим телом. “Secondes pensées sont les bonnes”, как говаривала твоя другая, белокожая bonne на своем очаровательном наречии. Относительно фартука ты был совершенно прав. А вот
«Я загладил свою вину, – ответил располневший Ван с усмешкой толстяка. – Я держу Кима в безопасности и уюте в приятном Доме для Увечных Лиц Свободной Профессии, где он получает от меня стопками книги о новшествах в области цветной фотографии, дивно набранные брайлевским шрифтом».
Есть другие возможные ответвления и продолжения, которые приходят в голову сновидцу, однако этих довольно.