Пастушок

Евпраксия улыбнулась.

– Да ты бы уж лучше прямо спросил, играла сама она по ночам или не играла! Да, было такое дело. Я подтверждаю.

– Не врёшь ли ты?

– Нет, ни капли не вру. Я эту кифару вечером запирала в безлюдной комнате, и она там что-то пищала с полуночи до рассвета. Не только я это слышала, но и слуги. Зелга, к примеру. Как раз она с перепугу, сдуру и разболтала митрополиту о том, что эта кифара сама по себе играет. Митрополит её освятил, потом велел сжечь, но я отдала её скоморохам, дай мне сюда письмо!

– Всё-таки ты зря её не сожгла, – задумчиво сказал Ян, опуская руку. Пока Евпраксия с нетерпением расправляла пергамент, её брат вышел, придерживая висевшую у него на поясе половецкую саблю, чтобы она не стучала по сапогу.

Письмо было длинным. Дойдя до последней точки, Евпраксия, голубые глаза которой от гнева сделались синими, взмахом гибкой руки швырнула листок на стол и поднялась.

– Слуги!

И тут из большой печи, напротив которой она стояла, вдруг кто-то вылез. Евпраксия испугалась. Но, хоть внезапный выходец из печи был черноволосым, да и чумазым, она всё же не успела подумать, что это – чёрт или кто-то ещё из нечисти, потому что он, спрыгнув на пол, чихнул и громко сказал:

– Здравствуй, госпожа!

– Это ты, Филипп? – ахнула Евпраксия, с трудом веря своим глазам, – почему ты здесь? Как ты очутился в этой печи? Откуда ты взялся?

– Госпожа Янка прислала меня к тебе, – объяснил мальчишка, отряхивая от сажи свои чёрные штаны и того же цвета рубашку. Ещё на нём были башмачки, подаренные ему самой нелюбезной дочерью Мономаха, княжной Евфимией, и раввинская шапочка с отворотами. Ему очень всё это шло – просто потому, что он был самым красивым мальчиком в Киеве. Но Евпраксия не обрадовалась его внезапному появлению, по вполне понятным причинам. И, так как он удовлетворил её любопытство только наполовину, она ждала продолженя, наблюдая за ним особенным взглядом. Под этим взглядом Ян несколько минут назад очень растерялся и покраснел. Эта же беда случилась теперь с Филиппом. Начав сопеть своим иудейским носиком, он промямлил:

– Твоя сестрица вчера сказала госпоже Янке, что у тебя разболелся зуб, и надо бы его выдрать! Госпожа Янка, встав нынче затемно, приказала мне мчаться к вам во весь дух и срочно избавить тебя от больного зуба. Я прибежал на рассвете, упав по дороге в лужу. Меня впустили, но ты спала ещё, и решил я погреться, сидя в печи. Там, в тепле, уснул…

– Да ты что? – хитро улыбнулась Евпраксия, приближаясь к взволнованному мальчишке, – значит, ты тётеньке подвернулся под руку ночью? В лужу упал? А может быть, ты влез в печь, чтоб наш разговор подслушивать, сволочонок?

Всё же она говорила с ним по-приятельски. Подойдя, даже прикоснулась к кончику его носа. Филипп немножко остыл и вспомнил о том, что не поклонился боярыне. Сделав это, он раз пятнадцать поцеловал её рууку, но вслед за тем всё равно достал из кармана вещь, которая приводила в смертельный ужас даже насмешливую княжну Евфимию – зубодёрные клещи.

– Очень мне интересно боярские разговоры подслушивать! Даже в мыслях этого не имел. А в монастыре мне заночевать пришлось, потому что у трёх молоденьких схимниц после изгнания из них бесов некоторые места разболелись. Видимо, бесы были большими. Открывай рот, госпожа!

Евпраксия по-особенному застыла перед мальчишкой, надменно откинув голову и усилив свой смертоносный взгляд особенным взмахом длинных ресниц.

– Какой ты отчаянный! Ну а если я тебя выгоню, да и дело с концом? Госпожа Меланья всё врёт, чтоб мне насолить. Будто тётя Янка не знает этого!

– Открывай рот, госпожа, – повторил Филипп, большие глаза которого делались стольже твёрдыми, как и его инструмент, – если у тебя все зубы здоровые, твоя тётушка госпоже Меланье устроит за враньё взбучку. Но если есть больной зуб, то я его выдерну.

– Чёрт с тобой, ведь ты не отвяжешься, – усмехнулась Евпраксия и присела на корточки. Задрав голову, она очень широко раскрыла свой белозубый рот и крепко взяла мальчишку за бёдра, чтоб не упасть. А чтоб он не забывался, она пристально и строго смотрела ему в глаза. Когда инструмент был всунут ей в рот, её взгляд стал жалобным. Она очень живо представила, как Филипп будет брать сейчас каждый её зуб цепкими клещами и беспощадно раскачивать, чтоб понять, не больной ли он. Бедная вдова от ужаса застонала. При этом её глаза очень хорошо окатывали Филиппа тёплыми волнами нежности и мольбы, и столь же старательны были пальцы. Красавица так усердствовала, что юный ученик лекаря не сдержал свои чувства и очень сильно смутился. Слабеньким голосом он сказал, что всё хорошо у вдовы с зубами, и начал просить прощения. Но Забава Путятишна не простила. Выпрямившись, она надрала смазливому негодяю уши, болезненно оттаскала его за длинные волосы и воскликнула:

– Тварь! Ещё раз так сделаешь – уничтожу! Ступай и найди мне Зелгу! Если она до сих пор на поварне жрёт, по роже ей дай! И пинка под задницу! Живо!