Однако, задумавшись о сроках и причине их привязки, я задался вопросом религиозности моего отца и своей веры в Церковь. И я не мог утверждать на все сто, что мой отец был верующим и воцерковленным. Более того, его поступки по жизни хоть и не имели ярко выраженных греховных начал, но и следов его служения вере тоже не выявляли. Та же тётя Тая ни разу не обмолвилась о том, что душа отца страждет рая.
Что касается меня, так это тётя Тая заставила меня обратиться к Церкви и к вере в Бога. В Бога как во вседержителя и в начало всего сущего. И я уверовал в него в бредовом состоянии, в связи с болезнью отца, понимая, что только чудо может поднять его на ноги и уберечь от смерти. Но что значит смерть, я смог окончательно оценить только сейчас, видя перед собой бездыханное тело. Я стоял напротив него в комнате при выключенном свете. Был день, но пасмурный, и в комнате царил полумрак. При покойнике это выглядело символично. Таинственно. Тело отца спокойно. Его грудь не вздымается под давящим одеялом. Отец недвижим, и не слышно, как что-то клокочет и хрипит в горле. Его кисти не вздрагивают в унисон подбородку. Его лицо накрыто маской. Маской, про которую я прочитал в Интернете, в советах о первых манипуляциях с мёртвым телом в домашних условиях. И его провалившиеся блеклые глаза не всматриваются отрешенно в пустоту потолка, как будто ища в нём надежду на исцеление. Выходит, я уберегал отца от умиротворения и спокойствия, где нет болезненных судорог. Я оттягивал наступление его душевной нирваны. Я увеличивал сроки его земных страданий.
Я вредил отцу.
Бытует мнение, что Бога нет. Но, если он есть и он вселюбящий и всепрощающий, почему не прощает нас, а заставляет страдать? Или любить ближнего по его заповедям и есть страдание? Но кто кого обманывает? Это по каким заповедям жизнь – величайший дар Божий? Если, с другой стороны, наша жизнь есть страдание?! Сдаётся мне, первый грешник – не Ева и не Адам, а сам Создатель. Потому как гордыня – один из страшных грехов. Мы, люди, уповаем на него, а он будто смеётся над нами…
Обратившись к Церкви, я отступился от себя и, желая подольше побыть с отцом, напрасно провёл время в закоптелых стенах банкомата церкви. Согласившись с тётей Таей на причащение отца и его соборование, я, скорее всего, приблизил его кончину. Но в этом теперь винить никого не хочу. Потому как прихожу к мнению, что смерть отца явилась для него облегчением и совсем не означала нашего с ним расставания.
В этих разлагающих душу мыслях я проводил время, уставившись в неподвижный профиль отца. Я приближался и приподнимал тряпочку у него на лице. И, убеждаясь, что глаза его закрыты, а кожа – в испарине, но не изменила цвета, совершал прежнюю аппликацию.
Я зашторил окно, прежде включив люстру, которая впервые порадовала меня тусклым светом. Свернул матрас и убрал его под телевизор, как будто спать мне здесь больше не доведётся. Взял компьютер, зарядку и осмотрел комнату в целях найти место, куда можно их спрятать на тот период, пока они мне не понадобятся. В стол, на кресло, под койку отца? Нет, в шифоньер, рядом со скрипкой отца – самое то! Держа в руке комп, другой растворил створку, где лежали скрипка и документы на квартиру. На одну из полок я прямо на отцовские полотенца положил свои вещи. Раскрыл другую дверцу шифоньера, чтобы запомнить, что там лежит. На глаза попался серого цвета костюм, о котором говорил отец. Этот единственный костюм висел среди рубах, кофт, футболки и пары маек. Отец всё развешивал на плечики, чтобы меньше мялось. Привычка одинокого мужчины. А костюм висел в прозрачном кофре. Я снял его с вешалки и осмотрел на свету. Под пиджаком виднелась сиреневая сорочка с повязанным под воротником в малый узел галстуком. Хотя галстук был явно немодный, маленький треугольник узла придавал ему современный утончённый вид. Раскрыв молнию кофра и расстегнув две пуговицы сорочки, я обнаружил на перекладине вешалки брюки от костюма. Закрыв молнию, я стал искать похоронные туфли. Отец говорил, что они там же. Да, они лежали в коробке из-под обуви, рядом с летними сандалиями, по-видимому, убранные отцом осенью до будущего сезона.
Открыв коробку и вынув из неё тёмные матовые туфли, в которых отец явно выходил, я поставил их у кресла, рядом с костюмом. Коробку убрал туда, где взял, и закрыл это отделение. Мне показалось, чего-то недостаёт для полного комплекта так называемого смертного узелка. Вспомнил, что не приготовил отцу нижнее бельё. И снова, раскрыв дверь шифоньера, где лежали скрипка и мой компьютер, и перебрав скатерть, простыни, пододеяльники и наволочки с полотенцами, наткнулся на нужную картонную коробку. Из тройки пар носков я выбрал чёрные и трусы того же цвета. Закрыл сервант и опять задумался: всё ли приготовил?
Меня терзала мысль, что я мог что-то забыть. Казалось, я собирал отца в какое-то путешествие, ведь мне в голову пришла мысль собрать ему в путь банные принадлежности с бритвой и расчёской. Но что-то меня останавливало, и я боялся упустить главное в предстоящем деле. А дело моё называлось «похороны отца». И сейчас важным и первостепенным для себя я определил получить документ от врача, что умер отец своей смертью.
Я быстро снял тельник, в котором привык ночевать ещё в армии, надел толстовку, сменил трико на спортивные зимние брюки и ещё раз подошёл к отцу. Отец был холоден. Его вид под маской был безлик и жуток. Но я большого стресса не испытывал. Хотя раньше, ещё при жизни отца, мне думалось, что смерть его я переживу с трудом. Если вообще переживу. Но, коснувшись, как я иногда делал, когда уходил в театр, руки отца, меня чуть не парализовало от костяного холода. Пальцы его кисти закостенели, и в локте рука не разжималась. Я испугался. Как же его будут одевать? Неужели придётся ломать руки и резать связки?
Я выпустил кисть отца из своей. Она чуть дёрнулась. Это прикосновение дало один положительный результат. Меня осенило, что руки – это тоже видимые части тела, цвет которых неплохо было бы сохранить неизменным. И я рванул в ванную за тряпкой или полотенцем. Прихватил одно, но оно было чересчур большим – им кисти рук оборачивать будет явно неудобно. Я ринулся на кухню и увидел вафельное полотенце, которым вытирал посуду. То, из ванной, я повесил вместо кухонного, а кухонное, разрезав пополам столовым ножом, намочил под краном. Взяв два пакета для мусора, я вернулся к отцу и обернул две его кисти так же, как лицо, повторяя принятый после смерти рельеф обеих рук.
Это действие меня немного успокоило. Я отошёл от тела отца, потом вернулся, чтобы накрыть его одеялом с головой, распахнул окно на балкон, накинул пальто, обулся и вышел.
Пробираясь через толпы людей, снующих по городским тротуарам вдоль припаркованных авто и дверей цветных магазинов, встречаясь с ними взглядами, я в каждом из них видел агента похоронной фирмы. Скажу больше. В поликлинике регистратор направил меня к дежурному без очереди, что весьма насторожило. И человек в белом халате, пролистывая амбулаторную тетрадь истории болезни отца, параллельно давал напутствия о том, что делать после получения врачебного заключения о смерти. О том, где находится контора записи актов гражданского состояния, в которой выдадут гербовое свидетельство о смерти взамен паспорта, о том, что при ней есть ряд агентств, оказывающих помощь в организации похорон. Благо он не дал характеристики ни одной, и я, получив справку, поспешил распрощаться с врачом, оставившим себе историю болезни отца и оказавшимся не связанным с чёрными схемами похоронных служб.
Отзвонился Женя и сообщил, что репетиция вечером, после новогодней сказки.
В голове творилось бог знает что. На душе, как и в небе, не было ни просвета. Облака сжёванной ватой затянули небесную крышу, что заставило до включения всей городской иллюминации нахмуриться каждое живое существо.
Ноги меня вели сами. Выйдя из поликлиники, я даже не сразу решил, куда мне идти. Машинально вышел и пошёл по тротуару мимо прохожих и меняющихся картин улицы. Я останавливался и замирал от понимания того, что за справку только что выписал врач и отдал мне в руки. Останавливаясь, как фонарный столб, который не сдвинуть, а можно лишь обойти, я в оцепенении доставал из сумки паспорт отца, в который вложил белого цвета бумагу с траурным запахом. Рассматривал печатные слова с плохо разбираемыми рукописными. Ничего сначала не различая, я решил, что внимательнее прочту дома. И в свою следующую остановку среди толкающих меня локтями спешащих куда-то людей с сумками, пакетами, коробками, ёлками, сосёнками я вспомнил, куда мне следовало торопиться. В загс. В отдел регистрации смерти. Потому что я только что под мерцание разноцветных огней одной из витрин прочитал написанные чёрным по белому слова: «Медицинское свидетельство о смерти». И указания терапевта повторились в памяти его же дежурно-сдержанным голосом.
Осмотревшись вокруг, неторопливо сложив паспорт и справку обратно в карман сумки и привыкая к вызывающим огням праздничного вечера, я мысленно прокладывал дорогу по названному врачом адресу загса.
49
Я поднимался по серым бетонным ступеням тёмных лестничных пролётов туда, где должен был лежать мой мёртвый отец. Холодом веяла темнота подъезда и крашеные цементные стены. Первый этаж – три чёрных пятна двери, второй – то же самое, третий! Словно окна в преисподнюю. Как крышки гробов, что ставят там, где в квартире покойник.
Я поднимался медленно. На верхнем этаже сиротливо горела лампочка. И каждая последующая ступенька была светлее предыдущей. Их цементная серость угнетала своей безликостью. Казалось бы, что в ступенях такого? Просто они раздавливали и моё настроение, и осознание бесконечности каменного равнодушия подъезда, ведущего к некоему огоньку там, наверху, где за одной из таких чёрных дверей лежал мой отец. А когда-то давно по этим ступеням он шёл за мной и всегда был готов поддержать меня, если я вдруг оступлюсь и начну падать… Отцу было проще поднять меня на руках, чем ждать, пока я своими короткими ножками буду считать каждую ступеньку, старательно перебирая маленькими ручками решётку поручня. Но в этом и есть элемент воспитания: терпеливое наблюдение за преодолением препятствий под девизом «Я сам».
ebooksa