– А зимой здесь страсть как хорошо! – продолжал он, припадая на одну ногу. – Станешь на лыжи и у-ух!
Андрей показал, как он это делает. И я вдруг увидел его среди заметенных снегом холмов, несущегося с неудержимой силой. Было только непонятно, как же его больная нога… Не мешает она ему? Но спросить бо этом Андрея я не решился.
Мы расстались у Андреевой избы. Он сказал мне: “Привет» – и застучал по деревянным ступеням. А я, пригибаясь под низко нависшими яблонями, заторопился прямо через сад домой. Когда я уходил, Саша еще спал, а сейчас, наверное, ждет меня к завтраку, недоумевая, куда это я девался.
У одной из яблонь я остановился, увидев Людочку. Она держала в руках довольно-таки истрепанную куклу, и, покачивая ее, приговаривала:
– Не плачь, не плачь, Наташенька! Ты же знаешь, моя бабуля не любит плакс. Ты скоро останешься ее любимой внучкой. Я уеду в Ленинград к маме, а ты будешь жить с бабулей. Летом, когда меня отпустят на каникулы, я приеду сюда, и мы с тобой опять поиграем.
– Если ты меня будешь слушаться, – продолжала Людочка, не замечая, что я стою непадалеку, – то я попрошу того высокого черненького дядю, и он повезет нас с тобой к себе. А у них, знаешь, как хорошо! Жарко-жарко. И печь не надо топить, мясо прямо на солнце жарится. И еще там есть какие-то верблюды. У них на спине по две головы.
Она сделала совершенно своеобразный вывод из моих рассказов о Туркменистане. Осторожно ступая, я сделал большой крюк и вышел на дорогу.
V
В день отъезда я проснулся раньше обычного. Хотелось в одиночестве пройтись по полю, попрощаться с деревней. Вышел во двор, заглянул через полисадник в соседний двор. Никого. Даже Людочкиного дедушки не видать, а уж он-то раньше всех начинает возиться на своем подворье.
Взобравшись на один из холмов, я машинально стал подсчитывать крыши избушек. Получилось шестнадцать. В утреннем небе слышалась звонкая песня жаворонка. Внизу, вторя ему, галдели галки; возмущенно чирикая, суетились вокруг них воробьи.
Где-то, далеко за озером, на горизонте возникло несколько разноцветных полос. Нижняя, самая близкая к земле, была цвета золы. Она с каждой секундой ширилась, незаметно для глаза переходя в следующую полосу, розоватую. Та, в свою очередь, сливалась с золотистой. А из нее, умытое утренней росой, выплывало солнце.
С моего места хорошо были видны и стога сена, и озеро, зябкая рябь которого золотилась, словно драгоценности в шкатулке, и плывущие по озеру лодки рыбаков, почему-то напомнившие мне верблюдов в пустыне.
Лес за озером, в предутренней мгле похожий на глухую стену, сейчас прорисовывался елями, дубками и березами. Солнце, чуть оторвавшись от горизонта, запуталось в ветвях и было похоже на золотой мяч, а ели словно играли им и не спешили отпускать из своих пушистых лап.
Уходить не хотелось. За несколько дней мне чем-то близок стал этот немноголюдный край.
Когда я вернулся в избу, Саша уже собрал наш нехитрый багаж и, заварив чай, сидел за столом. Когда мы завтракали, вошел Людочкин дедушка. Он обещал подбросить нас на своей лодке к месту стоянки “Ракеты». Мы заторопились.
Лодка уже ждала нас, а в ней сидела Людочка. Я удивился, потому что время было раннее, и ей следовало бы еще спать. Вместе с тем почувствовал, что был бы очень огорчен, если бы нам больше не пришлось увидеться.
– Чего рано встала? – спросил девочку Саша. – Холодно, ишь продрогла вся.
– Нужно же вас проводить! – ответила она. Я снял пиджак и накинул его на плечи девочки. Она утонула в нем.
– Смотри какая умница! – покачал головой Саша и прошел на весла.
“Ракета» искрилась на солнце белой краской и была похожа на большую сказочную птицу. Дедушка и Людочка, стоявшие в лодке, сразу как-то уменьшились. “Ракета» отошла, и они стали махать нам рукой.