Нация и солидарность
Многие теоретики модернизации убеждены, что понятие нации устарело. Так, социолог Ульрих Бек исходил из представления об историческом процессе, согласно которому в 1970-е годы первая модель линеарного модерна сменилась второй моделью рефлексивного модерна. Этот эпохальный переход от «первого» ко «второму модерну» характеризовался преодолением границ, глобализацией и космополитизмом. В мире второго модерна «контейнер нации» считается пережитком. Правда, реальность не поспевает за этой теорией. Люди продолжают жить в нациях, а сами эти нации имеют весьма различные формы правления: империи, как в России или Китае; левые и правые диктатуры, как в нелиберальных и авторитарных государствах; либеральные демократии, как в Канаде, США и большинстве стран ЕС. Главный вопрос этой книги: представляет ли национальная идея угрозу для либеральной демократии или же, наоборот, она может консолидировать и поддержать демократию?
Херфрид и Марина Мюнклер приводят две причины, почему нельзя отказываться от понятия нации: «Во-первых, сильную эмоциональную концепцию нации присвоят и используют другие в своих политических целях; во-вторых, мы лишимся политической категории, которая лучше, чем любая другая, способна мобилизовать солидарность и взаимную помощь»[623]. Однако, подчеркивают они, для этого необходима концепция нации, «которая достаточно модернизирована, чтобы ответить на вызовы настоящего и будущего». Это требует, в свою очередь, понимания того, что сама теория модернизации должна быть расширена культурологией, чтобы выработать другое отношения к нации. В главе «Грамматика идентичности» я показала, что новым ключевым понятиям, таким как идентичность, культура и память, не находится места в концептуальных рамках теории модернизации, где они немедленно разоблачаются как «конструкции». Разумеется, так и есть. Корнелия Коппеч лаконично объясняет: «Семья, поколения, фондовые рынки и профессии – это, как известно, тоже социальные конструкции. Поэтому упразднить их невозможно, ибо как „социальные факты“ (Дюркгейм) они находятся вне индивидуальной доступности. Космополиты недооценивают могущество социального»[624].
С диагнозом «конструкция» национальная тема отнюдь не снята с повестки дня, наоборот, она только-только стала публичной. Вот важные сопутствующие вопросы: на чем основаны эти конструкции? Как они воздействуют? Кто ими пользуется? С какими ценностями они связаны? Исключают ли они или поддерживают демократические общие структуры? Отказ от понятия нации, а равно и других ключевых понятий (идентичность, культура, память), в концептуальных рамках теории модернизации не в последнюю очередь связан с редуцированным западным представлением о человеке как рационально расчетливом индивидууме, которому присущи эгоизм, стремление к конкуренции и максимальной выгоде. В этом представлении о человеке явно проигнорированы такие характеристики, как культурная принадлежность, социальные связи, сопереживание и чувство общности. Поэтому предложенная супругами Мюнклер концепция нации как генератора солидарности отличается от часто повторяющейся пустой формулы нации как «воображаемого сообщества».
И все-таки остается вопрос, как представить общность и как достичь общей солидарности на уровне нации. Разумеется, не «сознанием своей миссии (снова процитируем Хиршмана), не «чувством принадлежности и теплотой», как некогда определяли немецкую «Volksgemeinschaft» (народную общность). Это была бы широко распространенная модель «солидарность против», которая исключает других; такую солидарность в настоящее время проповедует АдГ. То, что объединяет людей, есть одновременно и то, что их разъединяет. Поэтому вопрос должен звучать так: насколько эксклюзивно или инклюзивно национальное «мы», возникающее посредством идентичности и идентификации? Мы охотно солидаризируемся с людьми, которые придерживаются тех же взглядов и преследуют те же цели, что и мы. Нам знакома солидарность как коллективный эгоизм нации – модель «America first!». С недавних пор мы знакомы и с солидарностью как транснациональным коллективным эгоизмом – модель «Крепость Европа». Такие формы солидарности эксклюзивны и нацелены на изоляцию. С другой стороны, есть также «солидарность с», которая строит и тянет мосты, терпя, ценя и поддерживая различия. Интеграция требует инклюзивной солидарности с людьми, которые от нас отличаются, но с которыми мы хотим строить общее будущее. Интеграция терпит неудачу, когда в обществе доминируют представления о чувстве общности и сплоченности, которые изначально исключают определенные группы или утверждают существующее большинство в качестве незыблемой нормы. И она удается, когда интеграционный процесс реалистично признается обществом в качестве долгосрочной задачи, а готовность к переменам исходит и от иммигрантов, и от коренных жителей.
Расколотая нация и противоположные нарративы
Какое отношение сегодня имеют к нам тимос Фрэнсиса Фукуямы, теория о «рамках памяти» Мориса Хальбвакса и «миф о военном опыте» Джорджа Моссе? Самое непосредственное, поскольку переизобретение нации требует от нас готовности пересматривать, изменять и расширять собственные национальные нарративы. Для этого их необходимо сначала ввести в общественное сознание, подвергнуть критическому анализу. Этот самокритичный анализ есть в то же время первый шаг к их изменению. Более продуктивно выявлять проблемные и деструктивные мотивы в национальных мифах, чем просто деконструировать и устранять сами мифы. Какое общество они поддерживают? Кто от них выигрывает и кто страдает? Какое будущее они обещают и кого исключают из этого будущего?
Перестройка национальных нарративов стала горячей актуальной темой не только в Германии. Ведь вопросы социальной вовлеченности и демократической ориентации не сводятся только к закреплению в конституции, они требуют общественного дискурса и полемики о национальном самосознании. Если традиционные идеологии сегодня теряют свою консолидирующую силу, то значение толкования истории в форме национальных нарративов все больше возрастает. Лучше всего понимаешь, насколько важен национальный нарратив, осознаваемый как минимальный консенсус относительно истории, когда его не хватает. В настоящее время перед нами много примеров фрагментации и раскола нации. Причины разные – экономические и социальные, политические и культурные. Важный момент, заслуживающий особого внимания, связан с построением и перестройкой национальных нарративов. Тот, кто полностью отрицает нацию в качестве референтной рамки для демократического общества, также считает устаревшей и ее историю, и тем самым отказывается от этого источника опыта и генератора смыслов. Но история не прекращается, уходя в прошлое. Она продолжает присутствовать в градостроительной среде, в архитектуре, названиях улиц, памятниках, она остается в символах как часть среды обитания и национальной идентичности. Даже непроработанная история насилия бессознательно передается из поколения в поколение в телах жертв и преступников, отражаясь на их жизненной позиции, действиях и взглядах. В свою очередь расистские, фашистские или антисемитские нарративы и символы возрождают и укрепляют жизненные установки, которые исторически давно потерпели крах. Их можно преодолеть лишь тогда, когда само общество, изъявив свою волю и достигнув согласия, выступит против откровенно человеконенавистнических практик и убеждений, выразит свою приверженность общим базовым демократическим ценностям.
Перестройка национальных нарративов – США и Израиль
Борьба за национальный нарратив в США достигла своей кульминации после 23 мая 2020 года, когда четверо полицейских в Миннесоте среди бела дня на улице убили Джорджа Флойда. Кадры этого преступления, снятого прохожими на видеокамеры мобильных телефонов, со скоростью вируса разлетелись по социальным сетям, дали толчок дебатам о расизме за пределами национальных границ и привели к сносу памятников колониального прошлого. С тех пор в США идут ожесточенные споры о национальной истории и ее интерпретации. Совершенно очевидно, что в этой стране много противоборствующих нарративов, но нет готовности к общему признанию ключевых событий совместной национальной истории. Раскол между двумя крайностями, движением «Black Lives Matter» и белыми «супрематистами»[625], непреодолим, глубокая пропасть проходит через все общество, и это в гораздо большей степени, чем критикуемая Фукуямой политика идентичности, выявляет и воспроизводит радикальные и непримиримые противоречия внутри одной и той же нации. Необходимо знать, что оспариваемые сегодня памятники генералам южных штатов, которые стали предметом политических споров, не были воздвигнуты непосредственно после Гражданской войны, они появились уже ближе к концу XIX – началу ХХ века. Это были героические монументы неудачникам истории, открыто боровшимся против достигнутого в Гражданской войне правового равноправия черного населения, которые продлили эту войну уже как символы. Можно провести прямую параллель между так называемыми памятниками «Lost Cause» («Потерянное дело») американского Юга и воинскими и колониальными памятниками, с помощью которых нацисты после проигранной Первой мировой войны в 1930-е годы выражали свои милитаристские и расистские настроения и втягивали нацию в следующую мировую войну. Неудивительно, что фашисты по обе стороны Атлантики легко находили взаимопонимание и восхищались друг другом. На эту параллель обратил внимание американский историк Дэвид У. Блайт: «Одни нарративы (мифы) необходимы потому, что они поддерживают благую и правильную культурную ориентацию. Другие основываются на злонамеренной лжи и служат настолько мощным орудием ненависти и политической мобилизации, что благодаря им устраиваются большие парады, будь то на территории нацистских партийных съездов в Нюрнберге, или на улицах Шарлоттсвилля, или в других местах этой страны»[626]. То, что Фукуяма называл «неамериканским», Блайт недвусмысленно именует «антиамериканским». И добавляет: «Сегодня памятники ниспровергаются, но нарратив, который их воздвиг, остался». Именно об этом идет здесь речь.
Еще в начале ХХ века американский социолог и правозащитник У. Э. Б. Дюбуа назвал историю Соединенных Штатов ложью, о которой договорились. Точнее, ложью, о которой договорились белые. Ибо для черных, как подчеркивал писатель и правозащитник Джеймс Болдуин, эта история была «не чем иным, как невыносимой кабалой, вонючей тюрьмой и кричащей могилой»[627]. Важное требование чернокожего правозащитного движения в США так и не исполнено. Они хотели своей историей стать частью национальной истории, истории, которая началась не только с белых переселенцев, а раньше, с насильственного угона черных рабов из Африки по так называемому «Middle Passage» («Среднему пути»). Им до сих пор отказывают во включении своей летописи в национальный нарратив; со времен Гражданской войны так и не появилась поддержанная государством общая, разделяемая черными и белыми, история о рабстве, о непрекращающемся расизме и системном неравенстве.
«Вы, белые, послушайте меня! – писал Джеймс Болдуин. – История, которую, похоже, никто не знает, это не только то, что читают. И касается она в первую очередь не прошлого. Напротив, великая сила истории в том, что мы несем ее внутри себя»[628]. Для жертв травматической истории насилия она не растворяется сама по себе. Наоборот, если травма рабства не получает символического признания, а причины расизма сохраняются, то для части населения прошлое остается настоящим. Такая история станет прошлым лишь тогда, когда все население США дистанцируется от нее, отказавшись от предпосылок, которые сделали эту историю возможной. Для этого недостаточно показать рабство в Смитсоновском музее[629], где экспозиция сделана преимущественно для черных. Февраль в США считается «Месяцем черной истории» (Black History Month), когда афроамериканские школьники посещают музеи, чтобы услышать там истории о Фредерике Дугласе или Мартине Лютере Кинге. Подобная культурная практика характерна для обществ с двумя строго разделенными нарративами; исторически параллельные общества, каждое с собственным прошлым, живут на одной территории. Америке не хватает признания и усвоения белыми черной истории страданий, а также общего нарратива, который поддерживался бы национальными праздниками, музеями, школьными учебниками. Предложенная Фукуямой концепция «исповедуемой нации» может основываться только на признании общей, инклюзивной истории американской нации.
Израиль – другой пример расколотого общества, которому необходимо вернуться к историческим корням неравенства, чтобы услышать голоса исключенных из общества, признать их и интегрировать в общую историю. В этой стране существуют два параллельных общества – израильское и палестинское – с тремя совершенно разными нарративами: Холокост, Война за независимость и Накба. Рядом с травмой евреев и Холокостом мы видим триумф израильтян с их победой в войне за национальное освобождение, которая, в свою очередь, обернулась травмой для палестинцев. В Израиле нет недостатка в инициативах, пытающихся объединить противоположные нарративы. Кроме группы «Зохрот», ведущей просветительскую работу посредством экскурсий и информирования о палестинской предыстории Израиля и ее следах в местных ландшафтах, действует замечательный проект израильского социопсихолога и социотерапевта Дана Бар-Она, который вместе со своим палестинским коллегой, педагогом Сэми Адваном пишет школьные учебники, объединяющие израильскую и палестинскую историю[630]. Такая модель взаимоотношений, которая успешно реализуется в Европе в ряде трансграничных проектов и делает возможным сопереживание и знание друг о друге, могла бы в Израиле смягчить жесткую политику «либо/либо» и подготовить переход к сосуществованию по принципу «и/и». Важный шаг в этом направлении недавно сделан двумя историками в совместном проекте, объединившем истории Холокста и Накбы[631]. Этот израильско-палестинский проект получает все большее признание в научном сообществе, однако по-прежнему сталкивается с неприятием или безразличием в обществе и среди политиков.
Немецкие нарративы – три «горячие точки»
Насущная проблема перестройки национальных нарративов стоит и перед немецкой нацией. В Германии так часто говорят о «консолидации общества» потому, что ей в настоящее время угрожают три фактора, три «горячих точки». На них указывает немецкий национальный праздник. Вместе с ним наметился новый немецкий особый путь. Мы – единственная страна в мире, которая отмечает свой национальный праздник причитаниями, жалобами и обвинениями. Это
Хотя немецкая нация сегодня объединена, тем не менее она в то же время и разъединена, ибо до сих пор не сумела создать общий восточно-западный нарратив и по-прежнему в ней доминирует история победителей. В таком нарративе воссоединение Германии как политико-административный акт, осуществленный сверху, накладывается на мирную революцию, совершенную гражданским движением снизу, которое положило начало объединению. Неудивительно, что спустя тридцать лет обе эти половинки так и не сошлись. Прочно утвердившийся нарратив победителей до сих пор отрицает весомый вклад населения бывшей ГДР в создание общего государства. История Восточной Германии завершена, она ушла в прошлое, перестав играть какую-либо роль в публичном пространстве и национальном самосознании. Те, кто пережил эту радикальную историческую экспроприацию, кто утратил национальную идентичность, чувствуют себя чужаками в своей стране, живут как бы в изгнании, накапливая в себе недовольство, которое может перерасти в фундаментальную оппозицию к собственному государству[633].
Здесь мы подходим ко
Стефан Цвейг предложил заменить отрицательное понимание тимоса, который выражается в военной мощи и готовности к насилию, положительным пониманием тимоса, которое содействовало бы мирному сосуществованию наций в Европейском союзе. Он говорил от имени «поколения, которое познало и научилось ненавидеть самую ужасную в мире ненависть, потому что она бесплодна и умаляет творческую силу человечества»[635]. Понадобилась еще одна мировая война и Холокост, чтобы европейские нации восприняли эту мысль и заложили основы для мирной Европы. Приверженность Европейскому союзу, где нации обязались сообща преодолевать национализм, и есть пример положительного тимоса. Почему бы не гордиться этим историческим достижением? Эта гордость опирается на такие ценности, как свобода, разнообразие, мир и равенство, разделяемые с другими нациями.
Кстати, обо всех немцах. «НЕМЕЦКОМУ НАРОДУ» – эта надпись из больших бронзовых букв появилась на фронтоне Рейхстага в 1916 году, в разгар Первой мировой войны. Лучшего символа не придумаешь. Буквы были изготовлены в югендстиле архитектором и типографом Петером Беренсом, бронза для букв была переплавлена из пушек, захваченных во время освободительной войны против Франции, а берлинская литейная мастерская, где отливались буквы, была еврейским семейным предприятием Зигфрида и Альберта Леви[636]. В 2000 году, когда Германия приняла новый закон о гражданстве, превративший ее в страну, принимающую мигрантов, художник-концептуалист Ханс Хааке дополнил это посвящение еще одной надписью. Он поставил во внутреннем дворе Бундестага желоб с землей, привезенной депутатами из разных округов, в которую можно высаживать цветы. В центре этой «клумбы» видны белые неоновые буквы, излучающие слово «DER BEVÖLKERUNG» («НАСЕЛЕНИЮ»). Теперь это население должно всякий раз договариваться о том, что его объединяет. Сделать это труднее, чем пересаживать растения, ибо разнообразию, чтобы укорениться, нужны взаимное признание, инвестиции и надежное убежище. И еще нужно договориться о прошлом и будущем, чтобы не просто срастись, а расти вместе[637].
ebooksa