«Годы, которые не знаешь, куда пристроить сегодня». Так называется книга, рассказывающая об опыте фашизма в Рурской области. Это часть большого исследования устной истории, предпринятого Лутцем Нитхаммером в 1983 году[547]. Приведенная фраза, взятая из одного интервью, отчетливо выражает трудности тех, кто задним числом пытается классифицировать (Einordnung) годы фашизма. Они стали совершенно чужими, но в воспоминаниях о них еще сквозит своеобразная повседневность. Проект устной истории Нитхаммера возник через сорок лет после исторических событий. Тем временем от конца истории ГДР нас отделяет уже три десятилетия, и снова встает вопрос, как ретроспективно классифицировать те годы и как «пристроить» их к общему нарративу.
У историков есть готовые ответы, и они классифицируют ГДР по-разному. ГДР – одно из государств советского блока, которые после Второй мировой войны, в отличие от Западной Германии, ежегодно праздновали 8 мая как день освобождения. В то же время ГДР вряд ли можно было считать освобожденной, так как ей приходилось жить под властью коммунистического режима. Другие государства Восточного блока после мирных революций переработали советский опыт в национальную историю жертвы. Но Восточная Германия выпадает из этого ряда, поскольку с западногерманской точки зрения ГДР рассматривается как «вторая диктатура» или «диктатура СЕПГ», а это означает, что речь идет о неправовом государстве и о немцах как преступниках. Немцы же, которые были жертвами или героями, освободившими себя, игнорируются. Параллели между диктатурами нацистов и СЕПГ многие считают оскорбительными, поскольку они нивелируют существенное различие между первой и второй диктатурами. Историк Бернд Фауленбах полагает, что не обязательно сравнивать диктатуры, к обеим можно отнестись с должным вниманием, которого они заслуживают, он выразил это в знаменитой формуле: «Диктатуру СЕПГ недопустимо релятивизировать нацистской диктатурой, а нацистскую диктатуру недопустимо тривиализировать диктатурой СЕПГ». Эти споры показывают, как трудно охватить в одном нарративе все сложности немецкой истории, не говоря уже о противоречивых, а порой пересекающихся ролях преступников и жертв. Сюда же относятся и такие реалии, как нормальность повседневной жизни и признание положительных перемен жизни в ФРГ вследствие радикального отмежевания от ГДР как неправового государства.
Взгляды на эту тему восточных и западных немцев явно расходятся. Если события 1989–1990 годов для немцев на Востоке означали драматические перемены, то для немцев на Западе все осталось в большей или меньшей степени по-прежнему. Но мой западный опыт это не подтверждает. Для меня 1990-е годы – самая захватывающая часть моей жизни, потому что по окончании холодной войны ожили и вернулись замороженные воспоминания по обе стороны «железного занавеса». Все знаки прежде указывали на будущее, но прошлое внезапно ворвалось в настоящее, и все перемешалось. «Падение Стены» – эту формулу я приучилась брать в кавычки – и открытие стольких границ стали кульминационным событием, навсегда изменившим мою жизнь и мое мышление. Между полюсами Восток и Запад открылось новое пространство. Я ездила по городам, встречалась с людьми и от них узнавала невероятно много нового. Наряду с крепкими культурными связями с Западом, сформировавшими меня в первые десятилетия жизни, возникла новая и совершенно неизвестная мне до тех пор Европа. Это означало конец старой Европы поляризации, основывавшейся на идее христианского Запада; на ее месте появилась новая Европа плюрализма с разнообразием языков и культур, исторического опыта, травм и восприятия.
Сегодня все эти события, невероятно обогатившие нашу жизнь и мышление, могут быть перечеркнуты одной-единственной геополитической идеей. Идеей «расширения на Восток», опирающейся на самокритичный нарратив. Собственно, в самокритике нет ничего дурного, но совершенно недопустимы лозунги, перекрашивающие все многообразие опыта в одну краску. Во всяком случае, я пережила открытие Восточной Европы как неожиданное расширение горизонта. Новая Европа, возникшая перед моими глазами, изменила не только мою географическую, но и интеллектуальную карту Европы.
Чем больше я узнавала о восточноевропейских странах, тем яснее видела взаимосвязи и понимала, что революции в Восточной Европе – общеевропейское событие. Эти процессы затронули почти все государства бывшего советского блока, поэтому не стоит отделять от него ГДР. Несомненны важные параллели. «Это неукротимое стремление к свободе в 1989 году, этот пафос свободы – были прекрасным мгновением. Оно останется навсегда», – с надеждой говорил в 2018 году, оглядываясь на это прошлое, венгерский правозащитник Гашпар Миклош Тамаш[548]. У всех государств-сателлитов бывшего Советского Союза было свое стремление к свободе и своя история освобождения. Но история всюду перешагнула через это знаменательное мгновение свободы. Если его не вернуть, не запомнить, не запечатлеть в нарративе, оно опять легко забудется. Потому что оно постоянно переписывается новыми событиями или вытесняется новыми нарративами. «We have won the Cold War!» («Мы выиграли холодную войну!), – с триумфом заявил президент Джордж Буш – старший после падения Берлинской стены.
Но все не так просто, ибо всюду были выдающиеся личности (Akteure), которые годами готовили исторический поворот. Европейский нарратив мирной революции должен бы включить эту предысторию и рассказывать ее как общую историю. Отправной точкой мог бы послужить Хельсинкский Заключительный акт 1975 года. Вслед за ним в странах Восточного блока возникли так называемые Хельсинкские группы, которые выступали за права человека, организовывали движения за мир и инициировали проекты по демократизации общества. Примеры тому – польский профсоюз «Солидарность» и «Хартия-77», чешское правозащитное объединение Вацлава Гавела. В тот же контекст вписывается и биография Маркуса Меккеля, который на исходе ГДР основал Социал-демократическую партию, сыгравшую важную роль в организации мирной революции, участвуя в деятельности Круглого стола. Это лишь несколько примеров среди многочисленных миротворческих действий и демократических объединений, которые активно подготавливали процесс перемен в странах Центральной и Восточной Европы, а вместе с этим и обновление Европы.
Но пока эта история не рассказана, доминируют другие нарративы. Например, тот, который создали и обнародовали в 2018 году Иван Крастев и Стивен Холмс. Их книга «Свет обманувшей надежды» не только показывает настроения, но и сама задает определенный настрой. Книга сосредоточена на горечи и обидах восточноевропейских наций, полностью похоронивших и забывших свое стремление к свободе в 1989 году. Вместо того чтобы помнить о собственном вкладе в демократическое расширение Европы, они видят ныне в ЕС только своего противника и ненавистного опекуна. Вот почему они ищут конфронтации, сопротивляются «западному имитационному императиву» и видят спасение в свертывании демократии и новой национализации. Этот нарратив поддерживает в восточно-европейских государствах националистические партии, а отнюдь не открытые миру и демократически настроенные группы гражданского общества, которые также существуют в этих странах, но подвергаются серьезным репрессиям.
Нарративы мирной революции и взаимообмен историями
9 ноября 1989 года, ознаменовавшее конец ГДР, стало великим историческим моментом. Случай, чудо – во всяком случае событие, которого никто не предвидел. После десятилетий изолированности, закрытости и несвободы внезапно наступила открытость. Не только граждане, но и политики ГДР разыграли на мировой сцене пьесу, для которой не было сценария. То, что было в высшей степени опасно и в любой миг могло обернуться ужасом и террором, прозвучи приказ стрелять, задним числом кажется едва ли не импровизированной комедией. Дурс Грюнбайн выразил это так: «Героев не было, только клоуны». Однако, оглядываясь на те события, мы должны говорить о героях, хотя и выглядели они иначе. Это были обычные люди, они ободряли друг друга, сливались с толпой, которая росла и одновременно появлялась во многих местах, пока не достигла критической массы и не переломила ситуацию. «Мы не были героями, – подчеркивает Дурс Грюнбайн, – но у нас уже не было и ничего общего с домоседами, пассивными сочувствующими на балконах или наблюдателями из-за штор; мы кричали им с улицы: „Ребята, хватит глазеть, спускайтесь, пристраивайтесь к нам!“ – вечная песня демонстраций протеста»[549].
Нет, продолжает Дурс Грюнбайн, «мы не были воинами демократии, мы были клоунами, которые отчаянно хотели глотнуть свежего воздуха, потому что задыхались». Грюнбайн использует образ удушья, который из-за убийства Джорджа Флойда[550] стал в наше время глобальной метафорой расизма, буквально – «гнета» (Unter-Drückung). «Опасность удушья была не просто эмоцией, я физически ее испытывал во многих безвыходных ситуациях в юности, в школе и в армии, и когда я был студентом, на перекличках и собраниях, в сотнях бесплодных споров и пустом времяпрепровождении, разваливавшим мою жизнь». Так бастовали против «застоя» молодые люди из Пренцлауэр-Берг. Их не лишали жизни, но им не хватало воздуха, потому что у страны с закрытым горизонтом не было будущего. А человеку необходимо будущее, как нужен воздух, чтобы дышать. Таким был итог сорокалетнего политического эксперимента в ГДР[551].
В эти дни коронавирусной пандемии Томас Оберендер, писатель и директор «Берлинских фестивалей», тоже вспоминает «глобальный опыт исключительной ситуации открытости, какую на короткое время продемонстрировала восточногерманская мирная революция. Эта общеполитическая дискуссия, охватившая все общество, была важным фактором мирной революции 1989 года. В 1989-м нажали на кнопку „пауза“. Еще до Договора об объединении Германии, до самого объединения была коллективная попытка и экспериментальная практика целой страны переосмыслить общество на всех возможных уровнях. Затем все пошло по-старому»[552].
Все боровшиеся тогда за свободу хорошо знали, что такое несвобода, их объединял опыт несправедливости, угнетения, репрессий и страха. Но импульсы протеста 1989 года были, как подчеркнул Грюнбайн, очень разные. Они исходили от «правозащитников, диссидентов, свободолюбивых натур, художников, мечтателей всех мастей, тех, кто шел на демонстрации из-за хандры или политически сознательно, борцов за человеческое достоинство»[553]. Соответственно разными были и представления о том, что должно произойти после революции. Плюрализм этого гражданского движения был, несомненно, одной из причин, почему ситуация исключительной открытости так же непостижимо стремительно закрылась. Грюнбайн подытоживает: «А потом были „приветственные деньги“[554] и все дальнейшее – выборы, объединение, опека (Treuhandanstalt), дележ постов между „осси“ и „весси“ в соотношении 1:100 и другое в том же роде». Конец истории известен. Со стороны Запада капитализм колонизировал и принуждал к адаптации, на Востоке движение спало и полностью рассеялось. И снова Дурс Грюнбайн: «В итоге лишь малая часть восточных немцев получила то, что хотела. У разочарованных ликвидация ГДР до сих пор вызывает возмущение. Если вы спросите, о чем они мечтали (а ведь мечтали многие), то услышите тысячу историй».
Выслушаем некоторые из них. Маркус Меккель (род. в 1952 г.), восточногерманский пастор, активист гражданского движения и депутат Бундестага, опубликовал свои воспоминания в начале 2020 года. Оглядываясь спустя тридцать лет на минувшее, он считает, «что воспоминания о 1989–1990 годах стали живее и многообразней, чем были несколько лет назад». Однако его занимает не столько разнообразие личных воспоминаний о мирной революции, сколько вопрос, какими будут общие воспоминания об этом событии в будущем. Его обеспокоенность – нерв моей книги: «Наверное, мы, немцы – народ в Европе, меньше всего знающий самого себя. Вот почему нарративы, в которых мы рассказываем свою историю, так разнятся». После мирной революции уже выросло новое поколение, а единого понимания этой истории все еще не видно. Кому она принадлежит? Кто расскажет ее и истолкует? Ясно одно, подчеркивает Меккель, «никакое из двух немецких государств, на которые была расколота Германия во второй половине ХХ века, не может быть понято без соотнесения с другим». И добавляет: «Тот незабываемый год сформировал мое поколение. Но мы пока так и не сложили в Германии общего рассказа о нем». Меккель делится собственной историей, надеясь, «что она подтолкнет других рассказать свои истории, и об этом состоится разговор. Только так удастся создать дифференцированную коллективную память в объединенной Германии»[555].
Есть обнадеживающие признаки того, что спустя тридцать лет этот обмен воспоминаниями и осмыслением мирной революции набирает ход. Вся биография Маркуса Меккеля, в сущности, устремлена к мирной революции и достигает кульминации в этом ключевом событии, которое он протоколирует не просто как свидетель истории, а как политический участник (Akteur), видевший изнутри, в непосредственной близости, как создавалось гражданское движение с его сетевой структурой и двигалось к переговорам за Круглым столом. Другой взгляд на эти события дает Томас Оберендер (род. в 1966 г.) в книге «Уполномочить Восток». Он причисляет себя к последнему поколению, которое вступило в мирную революцию, одновременно вступив во взрослую жизнь. Хотя его юность и прошла в ГДР, там он жил лишь телом, но умом, всеми своими интересами, прочитанными книгами и помыслами он жил на воображаемом Западе. Потом все перевернулось. После воссоединения Германии он телом жил на капиталистическом Западе, однако все больше и больше чувствовал себя восточным немцем. Эта идентификация и тесная эмоциональная связь с исчезнувшим государством возникла через много лет после мирной революции, когда он болезненно пережил «вытеснение Востока с Запада»[556]. Лишь спустя тридцать лет он смог рассказать о пережитых травмах, научился их воспринимать и точно артикулировать, высвободив из-под наслоений чуждого языка, чуждых образов и смыслов. Его книга – это вызов и одновременно самоутверждение через обретение украденной и уничтоженной истории.
Воспоминания Оберендера о мирной революции можно изложить как драму в трех действиях. Первое действие – мирная революция восточногерманского гражданского движения. Оно возникает из разрозненных групп, бурлит, собирает толпы демонстрантов во многих немецких городах и достигает своего первого пика 9 октября 1989 года в Лейпциге, в крупнейшей демонстрации, когда все висит на волоске и… танки остаются в ангарах. Это усиливает дух и эйфорию движения и единым крещендо выливается в спонтанное и непредвиденное открытие Стены. Многие уезжают, другие собираются на круглых столах, на всеобщую дискуссию о будущем страны. Разговор идет о конституционной реформе, о ненасильственной и прямой демократии. В самоопределении «Народ – это мы!» восточные немцы переживают невиданный творческий подъем и пафос свободы.
Второе действие – воссоединение. Если революция была делом Востока, то воссоединение стало делом Запада. Отныне инициативы и решения вновь идут сверху. Присоединение ГДР есть сугубо административный акт. Его символизирует 3 октября, дата не историческая, а формальная. С присоединением ГДР революция выродилась, с ней было покончено. За этим последовало третье действие. Вчерашние активные участники движения теперь вынуждены пассивно наблюдать, как другие берут власть и инициативу в свои руки. Колонизация Востока Западом происходит не только посредством введения западной немецкой марки, приватизации коллективной собственности «попечителями» (Treuhand) и перемещением элиты с Запада на Восток. Она происходит прежде всего посредством языка. История мирной революции рассказывалась и распространялась как нарратив победителя. Центральное событие этой истории – «падение Стены». Разумеется, а разве не так? – спросит западный немец. До недавних пор я не знала, что скрывается за этой громкой фразой. Стена обычно падает или из-за эрозии материала, или под собственной тяжестью. Если бы это назвали «крушением Стены», по крайней мере, возник бы интерес к личностям смельчаков (Akteuren), однако их лица, имена и голоса остаются неизвестными, невидимыми и неслышными. Все заслонили фотографии ликующих людей на стене, которые обошли весь мир. Те же, кто готовил это событие, «творил» историю, отфильтрованы, им не нашлось места в памяти воссоединившейся нации. В то время как на Западе все осталось по-старому, на Востоке жизнь вскоре изменилась до неузнаваемости. Жителей изгнали с родины, не принуждая покинуть ее. Достижения ГДР, такие как право на жилье и труд, социальное и экономическое равенство мужчин и женщин или забота государства о детях, не получили достойной оценки, а культура и наука были полностью обесценены. Взаимоотношения на равных заменила программа «Entwicklungshilfe» («экономической помощи развивающейся стране»). Это ударило по гордости людей, уязвило их чувство собственного достоинства, возникла своего рода «эмоциональная ипотека», по которой придется еще долго платить[557].
Звучит довольно удручающе, но книга Оберендера не об этом. Потому что возможно четвертое действие революции – начало «новой культуры диалога». К нему подводит осознание большого пробела, зияющего в памяти западной доминирующей культуры: «Нашей медийной памяти не хватает опыта самореализации и веры, с которыми ассоциируется демократический подъем всей страны в 1989–1990 годах». Это ключевое событие немецкого нарратива погребено под формулой «падение Стены». Оберендер указывает на поразительную асимметрию: «Почему сегодня все знают о „Kommune 1“[558], но мало кто слышал о Бербель Болей[559] или о „Новом форуме“»[560]. В 2018 году громко отмечали полувековой юбилей молодежных протестов 1968 года. СМИ были единодушны: «Ни одно поколение не вписало себя в историю столь прочно. Таким же мегабрендом, как Фольксваген, стали бунтари, хиппи, уличные бойцы и утописты буйных 1960-х годов. До них далеко поколению „юных зенитчиков“[561], не говоря уже о поколении „Гольф“[562] или всех этих поколениях X, Y, Z[563], которых дух времени смел в течение одного года, как iPhone 8 – iPhone 7»[564]. Да, боевики «Поколения 68» канонизированы, они стали героями немецкой послевоенной истории. Их превозносят за все, что мыслится как положительное, в том числе за то, что они «демократизировали» Западную Германию. Это очень странно, потому что своими заклятыми врагами они объявили либеральных бюргеров, в то время как сами пропагандировали диктатуру пролетариата и в этом отношении явно поддерживали ГДР. Таким образом, если «Поколение 68» репетировало диктатуру в демократии (конечно, со всеми ее ошибками и «коричневыми элитами»), то спустя двадцать лет гражданские движения восточных немцев репетировали демократию в диктатуре. Однако эти герои демократии еще не нашли своего места в немецком национальном нарративе.
Тем не менее все еще может перемениться. Оберендер замечает, что некоторые события тридцатилетней давности выходят из забвения. Настала пора исторических личностей (Akteure), очевидцев событий и «прежде всего их детей и внуков в Лейпциге или Ростоке, которые изучают совсем иначе – со всем вниманием к подробностям повседневной жизни – реальность ГДР и далекую мирную революцию. Я называю этот процесс „occupy history“ (овладение историей): через тридцать лет после падения Стены появляется мемориальная политика снизу, которая ищет Freiraum, как называлось одно из гражданских движений в Лейпциге, свободное пространство для опыта ГДР и времени после ее исчезновения. Такова новая мемориальная политика нынешних акторов – Aufbruch Ost („Пробуждение Востока“) и Dritte Generation Ost („Третье поколение Востока“), которые помогают осознать дистанцию, разделяющую „объединенных немцев“, чтобы не допустить раскола страны, к которому ее подталкивают правые популисты»[565].
Свою реальную надежду на будущее Оберендер связывает с этой возможностью восстановить забытую историю. Это очень тесно связано и с темой моей книги – поиском национального нарратива. Оберендер понимает под ним не линеарную историю, а переплетение историй, сочетающих различный и противоречивый опыт. «Ах, если бы знать, – восклицает он, – как обнаружить лотерейный счастливый билетик, скрытый в нашем языке, нашем образе мыслей, нашем усердии. Он скрыт и в нашей истории». Чтобы обнаружить счастливый билет, людям по обе стороны Стены достаточно вспомнить «живой дух этой революции, утопический, сумбурный, радостный», а также о «субъектах истории, которых сделали объектами. Если бы удалось активировать в сегодняшней Восточной Германии тот потенциал политической зрелости и радости, который есть у большинства людей благодаря опыту мирной революции 1989 года, получился бы невероятный Empoverment[566]». Действительно, как сказал Меккель, ни одно из двух немецких государств нельзя понять без соотнесения с другим. Соединение историй победителей и побежденных принесло бы освобождение обеим сторонам, тем более что «истории исторических „неудачников“ – это кладезь иного опыта тех, кто в своем мире реализовывал другие концепции единства, труда, знаний и сетевых связей. Такое расширение нашего общего нарратива» стало бы, по мнению Оберендера, «началом переплетенной истории». Соединяя разрозненные части, мы могли бы научиться по-новому мылить с тем, чтобы сообща и солидарно посвятить себя решению таких насущных проблем настоящего и будущего, как изменение климата и миграция, экономическое неравенство и расизм[567].
Кстати, счастливый билет достался поэтессе Эльке Эрб (род. в 1938 г.), которую члены жюри Немецкой академии языка и поэзии в 2020 году удостоили премии имени Бюхнера. Тем самым они почтили творчество автора, которая в одиннадцать лет переехала из Рейнской области в Галле (ГДР), там дебютировала как писатель-фрилансер, стала частью диссидентской культуры, возродила литературную среду и находилась под наблюдением «Штази». Учитывая, что на ее поэзии, насквозь чувственной и чуткой к языку, воспиталось несколько поколений поэтов на Востоке и Западе, давно назревшее признание ее труда – особенно подходящий подарок для немецкой общественности.
ebooksa