когда группа людей околдована страстью или «блажью» чувства общности. Новейшая немецкая история от этого убедительно предостерегает. В годы Веймарской республики часто слышались жалобы на отсутствие тех или иных гражданских качеств, которыми общество, по тогдашним представлениям, должно было обладать. Утраченными же полагали сознание миссии, чувство сплоченности и теплоты, короче говоря, Gemeinsinn (чувство общности). Своим взлетом нацистское движение обязано не в последнюю очередь обещанием сполна удовлетворить этот сомнительный «запрос» созданием новой прочной «народной общности»[605].
Как теоретик модернизации, Хиршман исходил из рыночной модели общества, конфликты которого объясняются преимущественно неравным распределением социального продукта. Поскольку эти конфликты носили чисто материальный характер и вращались исключительно вокруг проблемы «больше/меньше», они могли быть решены путем компромисса. Таким образом, для Хиршмана разрешение конфликтов – обычный модус существования современного общества. Хиршман воспевал не чувство общности, а конфликт, объясняя, что «секрет жизнеспособности плюралистического, рыночного общества» заключается в его «способности самообновляться»[606]. Именно эта способность учиться посредством разрешения конфликтов обеспечивает прогресс и обучаемость капиталистического общества, в отличие от коммунистического.
Как и Фрэнсису Фукуяме, Хиршману пришлось пересмотреть свои теоретические предпосылки модернизации после того, как он столкнулся с новым типом конфликтов, в которых речь идет не о «больше/меньше», а о «либо/либо». Эти новые конфликты возникают из-за различий в происхождении и принадлежности. Фукуяма называет их «конфликтами идентичности». Хиршман считал их «недоговороспособными» (unverhandelbar), поскольку для анализа этого типа конфликтов не использовал понятия «идентичность» или «признание». Но он рекомендовал уважение и терпимость как формы принятия различий и признавал, что этот новый тип конфликтов пока есть лишь «этикетка» для обозначения множества неизвестных проблем, которые «только постепенно будут осмысливаться по мере столкновения с ними». При этом он по-прежнему не считал нужным переопределять понятие «чувство общности», которое в плюрализирующемся обществе «воскрешается как deus ex machina[607]». Он делал ставку на противоположное, а именно на старые европейские мужские добродетели Ренессанса и героическую готовность к риску колониальных первооткрывателей, завоевателей и предпринимателей: «Что действительно необходимо для решения новых проблем, так это дух политической предприимчивости, воображения, терпения в одном случае, нетерпения – в другом и многие варианты
Сколько чувства общности необходимо либеральному обществу? Спустя четверть века этот вопрос встает в совершенно других исторических обстоятельствах. После того как рыночное общество потеряло самоконтроль вследствие неолиберальных форм экономики и глобализации рынка, рискованное мышление, добродетели предприимчивых авантюристов и рыночные механизмы саморегулирования уже не оправдывают себя. Понятие «риск» трансформировалось в экономическо-экологическом мышлении, оно все реже связывается с шансами и все чаще – с катастрофическими последствиями. Сюда же добавился третий тип конфликтов, о котором Хиршман не подозревал и который подрывает правовое государство, ставя под вопрос основополагающий демократический консенсус. Либеральное общество сегодня попало под тройное давление: конфликта экономического неравенства по принципу «больше/меньше», конфликта идентичностей по принципу «либо/либо» и конфликта антидемократического наступления по принципу «мы против вас». В Германии АдГ объявила себя единственным представителем истинного народа; в многопартийной системе она видит врага этого народа и решительно борется за «этническое единство» (Einheit durch Abstammung). Сам Хиршман жил в таком государстве, где не полагалось быть конфликтам и противоречивым интересам, однако он не предполагал, что в Германии снова появится партия, которая захочет восстановить этот порядок вещей. Тем не менее упразднение демократии – это нескрываемая цель АдГ, как уверяет нас Бьёрн Хёке: «запах тлена умирающей демократии висит над страной. В этой ситуации, дорогие друзья, – и это я говорю как верный государству гражданин – в этой ситуации от нас, граждан, требуется в первую очередь не спокойствие, но мужество и ярость, непокорность и гражданское неповиновение. Вернем себе нашу страну!»[609]
О подобной ситуации Альберт Хиршман не думал, когда высказывался против чувства общности. Поэтому пришло время вернуть понятие, которым он пренебрег, переосмыслить его и использовать соответственно обстоятельствам. Такое обновление необходимо во времена, когда во многих государствах нелиберальные партии набирают силу и выступают против собственной демократии. Апатичные, эгоцентричные и равнодушные граждане не способны противостоять этому новому расколу общества. Когда правые радикалы извращают демократический принцип Генри Дэвида Торо (
Сегодня мы находимся в конце мирной успешной истории ЕС. Европейское «мы» расколото; то, что еще недавно считалось консенсусом, теперь явно испытывается на прочность. Модель гражданского общества ставится под сомнение моделью «негражданского» общества. В эти перемены вовлечен не в последнюю очередь интернет, в котором свобода мнений обернулась разгулом мнений, что в значительной степени способствует разжиганию ненависти, травле и насилию. Демагоги процветают, ширится риторика ненависти с приступами злобы и угрозами смерти, и мы, шокированные этим, наблюдаем, как насилие распространяется в виде политических, расистских и антисемитских нападок.
Однако недостаточно только говорить о ненависти и расколе, нужно думать о том, как восстановить чувство общности на всех уровнях – ЕС, наций, городов и муниципалитетов, а также школ. Германия трансформируется в страну, принимающую мигрантов, и ей требуется пространство и время для перемен. На уровне городов и муниципалитетов проблемы видятся яснее. Совершенно очевидны стремление к интеграции и одновременно ее блокирование, прогресс и провокации. Чем больше мы сужаем пространство, о котором говорим, тем более открытыми становятся проблемы. Детские сады и школы сегодня – это места, где сталкиваются разные культурные идентичности, этносы и биографии. Дополнительным проводником конфликтов стал параллельный мир интернета, где ужесточается коммуникация и прославляется насилие. Вспомним хотя бы новую ось: новозеландский Крайстчерч[610] – Галле – Ханау.
В поисках немецкой «доминирующей культуры» (Leitkultur), которой одни обладают с рождения и которую другим приходится быстро осваивать, постоянно подчеркиваются различия между местными жителями и мигрантами. Прагматичной альтернативой мог бы стать акцент на обязательных правилах мирного сосуществования, на взаимоуважении, то есть на правилах общения, которые распространяются на всех. В этом же смысле Томас Манн говорил об азбуке человеческих приличий. Я объединила эти правила в общем понятии «обязанности человека», видя в них важное дополнение к «правам человека»[611]. Они существуют на протяжении веков и тысячелетий во всех культурах и религиях мира. Их золотое правило: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе». Основные правила человеческой солидарности можно найти в древнеегипетских захоронениях, а также в средневековых «Семи деяниях милосердия». В 1997 году эти правила в обновленной форме были изложены InterAction Council (Советом по взаимодействию) в девятнадцати «Обязанностях человека»[612], подписанных такими государственными деятелями, как Гельмут Шмидт и Шимон Перес, и представленных на рассмотрение ООН, где, к сожалению, они были положены под сукно и забыты[613].
Однако чувство общности есть нечто большее, нежели прекрасные добродетели особо чутких и заботливых людей. Это понятие означает социальную активность и политическую культуру, которую передают, усваивают и проживают изо дня в день. Такая культура основывается на новом каноне обязанностей человека, живущего в повседневной демократии, – правилах поведения в браке, семье, вне дома, на улице, в общении с соседями, в городах, общинах, клубах и, конечно же, в школах. Для социального обучения, которое включает в себя и заботу об окружающей среде, имеются многолетний опыт, знания и рекомендации, которые следует просто внедрять. Школы и общества, города и муниципалитеты могут инвестировать в дефицитный, но долговременный ресурс чувства общности в виде программ социального обучения и практик гуманных взаимоотношений. «Учиться жить вместе» – так называется учебная программа педагога Гюнтера Хеннинга, с которой уже работают во многих школах. Ведь чем разнообразней становится общество, тем важнее практически учить чувству общности. Оно, так же как эгоизм и своенравие, присуще людям и его нужно с раннего возраста поддерживать, культивировать и реализовывать. Таким образом можно противодействовать брутальной буржуазности и укреплять в гражданском обществе то, что его определяет, а именно – цивилизованность[614].
«Ты жить обязан по-иному» – коронавирус как шанс
С начала марта 2020 года коронавирусный кризис отбросил все, что мы знали или думали, будто знали, о чувстве общности. Чем больше беда, тем глубже понимаешь, насколько ценен этот дефицитный ресурс. После того как из-за пандемии весь мир погрузился в глобальный, с небольшими просветами во времени, кризис, всем стало ясно, что действовать в одиночку по принципу Трампа «America first» или Бориса Джонсона «Britain first» не получится. Хотя не все, образно говоря, находятся в одной лодке, но на всех обрушился один и тот же шторм, и все нуждаются во взаимной поддержке и помощи. Символом, выражающим чувство общности, стала защитная маска. «Твоя маска защищает меня, моя маска защищает тебя». Такова грамматика чувства общности, которую нам приходится сейчас учить по буквам. Она перечеркивает глубоко укорененную в западной культуре эгоистичную логику, которая определяла, например, политику холодной войны: «Мои атомные боеголовки защищают меня, твои атомные боеголовки защищают тебя». Это мышление, обостряющее конфронтацию и основанное на логике игры с нулевой суммой[615] (мой выигрыш – это твой проигрыш), было в свое время преодолено идеей «общей безопасности», которая ослабила конфликт между Востоком и Западом и подготовила падение «железного занавеса». Пандемия сначала укрепила эгоцентризм внутри ЕС, поскольку решения приходилось снова принимать на национальном уровне, ибо государство вынуждено было выступить ответственным гарантом безопасности. Однако возврат к национальному уровню был кратковременным. Очень скоро стало ясно, что покинувшей ЕС Великобритании никто не завидует. В этой ситуации европейские страны не настаивали на автономии и суверенитете, ибо понимали, что будущее одной нации в политическом, экономическом и культурном отношении неразрывно связано с другими нациями. Мы увидели, насколько сильно зависят европейские государства от открытости границ, когда они вновь открылись, вызвав эйфорию по обе стороны. Это стало подтверждением того, что Шенгенское соглашение навсегда вписалось в ДНК ЕС.
Есть слово, которое редко употребляется, да и сейчас не в ходу, хотя в нынешний кризис оно приобрело особый смысл, это слово «мораторий». «Мораторий» происходит от латинского
Таким образом, «отсрочка» в нашем случае означает не то, что мы откладываем проблему в долгий ящик, а то, что мы нуждаемся в новом подходе к ее решению, и для этого сейчас берем тайм-аут. Мораторий позволяет обществу подумать о себе вне повседневной рутины. В то же время жизнь в бездействии или на крутом вираже, который мы надеемся проскочить, переживается нами как экономическая катастрофа. Но если бездействие понимать как духовный мораторий, то среди разрушительного кризиса открывается неожиданный шанс. Он заключается в том, что мы можем радикально переосмыслить и выверить собственные ценности, образ жизни, конвенции и приоритеты. В такое время целесообразно переосмыслить и чувство общности.
Томас Оберендер прибегает к другой метафоре, говоря о шансе, который открывается в нынешнем кризисе: «Самое интересное сейчас то, что мы не знаем, куда приведет нас ковид. Просто во всем мире нажали на „паузу“. Мы движемся на ощупь, не зная, куда выведет дорога. Неделя за неделей мы продвигаемся чуть дальше. И вместе с нами каждая страна тоже становится немного другой. Это самое ценное время, какого давно не было у нашего общества или, говоря пафосно, мирового сообщества»[617]. Как ответственный за особенно пострадавшую сферу «публичной культуры»[618], Томас Оберендер надеется, что пандемия прервет рутину и станет возможным «иной тип разговора». Коронавирус обнажил многое из того, что прикрывалось и подавлялось, а теперь внезапно предстало для обсуждения. Нынешний кризис, затмив собой остальные, стал «матерью всех кризисов», ибо породил чрезвычайную ситуацию, в которой с безжалостной ясностью постепенно на свет выходят все проблемы, уязвимости и позорные пятна человеческого общества. Все эти вызовы тесно связаны с чувством общности и сегодня придают этому абстрактному понятию вполне конкретные очертания.
«Ты жить обязан по-иному». Эта последняя строка из сонета Рильке стала своеобразным девизом во время коронавируса. Мы снова и снова слышим: «Коронавирус полностью изменил нашу жизнь», где смешиваются, с одной стороны, желание нормальности, которое созвучно восстановлению той жизни, какую мы знаем, с другой стороны, вопросы: что из этих переживаний и прозрений останется? Выйдем ли мы из кризиса другими? Что при этом обретем? Наряду с экзистенциальными лишениями кризис вызвал также всплеск творчества и породил множество новых форматов, таких как цифровые подкасты, Zoom-хоры или концерты на балконах. Одновременно благодаря коронавирусному мораторию возник важный дискурс о новом общественном договоре. Томас Оберендер называет этот мораторий утопическим моментом, необходимым для того, чтобы «переосмыслить общество на всех уровнях». Но на сей раз не в рамках существующих идеологий, которые конфликтуют друг с другом. Скорее, на повестке дня стоит поиск совместного решения таких проблем, как изменение климата, социальное неравенство и глобальная угроза демократии. При этом речь идет, как считает Оберендер,
не о краткосрочных экономических программах, а о том, как вписать нашу жизненную практику в другие контексты, чтобы сосредоточиться на чем-то более устойчивом, менее разрушительном, на целительном; иными словами, на самом неотложном – на том, как наше общество обращается с планетой и людьми. Для этого мы и должны создать новые структуры, которые будут следовать не логике конкуренции, а логике сохранения существования (Dasein)[619].
Вопрос о новом общественном договоре затрагивает и тех, кто в нем пока еще не нашел места, как, например, беженцы, или тех, кто до сих пор не имеет равных прав. Коронавирус упорно обращал наше внимание на непривилегированные социальные группы, такие как эксплуатируемые низкооплачиваемые рабочие, мигрирующие внутри ЕС, а также на глобальные цепочки поставщиков, которые ведут демпинговую политику. К ним добавляются мигранты, ютящиеся в тесных лагерях для беженцев, где нет надлежащих санитарно-гигиенических условий и медицинского обслуживания, и афроамериканцы США, среди которых пострадавших от пандемии в два раза больше, чем среди белого населения. Всюду, где к людям относятся пренебрежительно, где у них нет шансов (или они очень незначительны) на работу, образование и будущее, как, например, в бразильских фавелах, возникают новые очаги пандемии. Коронавирусный кризис ясно указал нам на эти вытесненные проблемы и вернул их в сознание мировой общественности. Карл-Йозеф Лауман, министр здравоохранения земли Северный Рейн – Вестфалия, выразил это в одной фразе: «Пандемия, как увеличительное стекло, показывает проблемы такими, каковы они есть – и их нужно решать!»[620]
В США благодаря коронавирусу произошло то, чего не могло добиться американское правозащитное движение: общенациональная солидарность с Джорджем Флойдом, жертвой полицейского насилия, в мгновение ока охватившая всю страну. Цифровые изображения распространяются с той же скоростью, что и вирус. Они породили жесты, символы и знаки сочувствия, которые образовали глобальный код и синхронно мобилизовали мировую общественность, вызвав самокритичную рефлексию о расизме и в других странах. Здесь также можно сказать, что Covid-19 и связанный с ним мораторий привели, на первый взгляд, к «замедлению». Однако по той же причине происходит головокружительное ускорение мышления и осознания перемен в тех структурах, которые до сих пор успешно сопротивлялись любым изменениям.
Коронавирусный мораторий – это пауза. Но в этой паузе мышление становится более актуальным и смелым, растет готовность к переменам. Не удивительно, что чувство общности стоит первым в повестке дня, а призыв к сплоченности стал важнейшей формулой политической риторики. К сплоченности призывают для борьбы как с внешней, так и с внутренней опасностью: сплотимся против угроз и расколов. Тот, кто призывает к сплоченности, думает о мы-группе и прочных скрепах, которые ее защищают. Чувство общности здесь важное дополнение. Хотя движение и исходит от индивидуума, но одновременно личные и групповые интересы отодвигаются в сторону, а внимание направляется на нечто всеобъемлющее, что связывает людей поверх их происхождения и принадлежности. Чувство общности, таким образом, означает в первую очередь не ранжирование и не подчинение себе, а вовлечение Другого. Оно противостоит не индивидуализму, а эгоизму и требует, чтобы мы мыслили в более широких контекстах и отношениях, которые не основываются на логике исключения. Термины суть инструменты мышления, и как таковые они должны постоянно подвергаться критическому анализу и перенастраиваться. Понятие «чувство общности» тоже можно определить иначе, чем это сделал Альберт О. Хиршман. Не мы для понятий, а понятия для нас. Мы влияем на их содержание и можем при необходимости переформулировать. Именно это подчеркивает итальянский философ Донателла ди Чезаре: общность «характеризуется конститутивной открытостью; она не может существовать как самотождественная, закрытая, охраняемая и защищаемая крепость»[621].
Заключение. History matters[622] – чувство общности, национальные нарративы и историческое просвещение
ebooksa