После Второй мировой войны названия немецких колоний и имена их военачальников тихо удалили, а книгу памяти о солдатах, погибших в колониальных войнах, переместили в городской архив. Таким образом, памятник вновь стал просто скульптурой животного, какую можно видеть у входа любого зоопарка. В этом статусе нейтрализованной истории слон пребывал до 1989 года, когда он обрел новое название и новую надпись. В том же году Бремен присоединился к движению «Города против апартеида». В 1990 году бывшая колония Германская Юго-Западная Африка стала независимым африканским государством Намибией. В 1996 году по случаю визита в Бремен намибийского президента слон стал пост– и антиколониальным памятником. В присутствии президента состоялось новое открытие памятника, к которому добавились две бронзовые таблички с общей трактовкой истории. Одна табличка выражает скорбь по африканским жертвам германского колониального господства с 1884 по 1914 год, другая знаменует переход от колониальной и постколониальной истории Бремена к новой истории, открытой будущему: «Африка обрела в Бремене новых друзей. Этот памятник – символ ответственности, проистекающей из нашей истории»[593].
Даже сегодня германская колониальная история напоминает о себе названиями улиц и историческим наследием, таким как зоопарки, музеи и научные коллекции в университетах[594]. Но слон остается самым большим и заметным колониальным памятником Германии, мощным символом, олицетворяющим более чем вековую историю страданий. Бремен поддерживает совместные проекты с Виндхуком. Создано общественное объединение «Слон!», выступающее за культурное многообразие и толерантность; оно инициирует различные проекты, актуализирующие последствия истории Бремена в настоящем. Университет, школы и исторические музеи занимаются «деколонизацией» города. В то же время благодаря нынешним мигрантам памятник превратился в символическое место встречи бывших колонизаторов с бывшими колонизированными. В результате в центре города возник политический форум для обмена противоположным историческим опытом, дискуссий, запланированных и спонтанных исторических реконструкций.
Например, 11 августа 2019 года жители Бремена провели у Слона акцию памяти о 115-й годовщине начала массового уничтожения племен гереро и нама в 1904 году, первого геноцида ХХ века[595]. Там же вскоре состоялась демонстрация ассоциации
Совсем иначе вернулась колониальная история в столицу Берлин. После Второй мировой войны многое из того, что сохранилось в ГДР, было снесено под предлогом несовместимости с ценностями нового политического режима. «Шестнадцать принципов городского проектирования» 1950 года призывали среди прочего к преобразованию центра города в политическую арену: «На площадях в центре города проходят политические демонстрации, шествия и народные гуляния, проводимые в фестивальные дни. Центр города должен состоять из наиболее важных и монументальных зданий, доминирующих в архитектурной композиции плана города и определяющих архитектурный силуэт города»[597]. Из этого исходил и Вальтер Ульбрихт, оправдывая в 1950 году снос Берлинского городского дворца и его замену Дворцом Республики: «Центр нашей столицы Люстгартен и район руин замка должны стать большой площадкой демонстраций, где наши люди смогут выразить свою волю к борьбе и восстановлению». За этим «пинг» после смены политической системы в 1950 году спустя шестьдесят лет, после очередной смены политического режима, последовал «понг». В 2013 году было принято решение реконструировать зимнюю резиденцию Гогенцоллернов. Огромный дворец вернулся в архитектурно-исторический ансамбль центра Берлина. Его открытие планировалось на декабрь 2020 года. Каково предназначение нового здания, неясно, ведь монархической традиции в Германии больше нет. Тем временем вопрос о его использовании сместился к вопросу об использовании «Форума Гумбольдта», бокового дворцового фасада, дизайн которого выполнен в современном стиле. Если имя Александра фон Гумбольдта, географа-исследователя и открывателя мира, изначально ассоциируется с
Колониальная экспансия, исходившая из Европы, – это негативное историческое наследие многих европейских наций. Поддерживавший ее расизм есть теневая сторона европейского Просвещения, он до сих пор остается слепым пятном европейского самосознания. Понятие человечества эпохи Просвещения – наследие, которым можно гордиться; оно лежит в основе европейских демократий. Первая статья Всеобщей декларации прав человека гласит: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и своих правах». При этом упускается из виду, что понятие человечества до сих пор неполно, поскольку из него по-прежнему исключено – не de jure, а de facto – темнокожее население, история страданий которого не признается европейцами. На этой колониальной истории эксплуатации и насилия все еще остается кровь и лежит бремя вины. Немцы почти забыли эту историю, однако создание Форума Гумбольдта неожиданно напомнило о ней.
Различия в историях Берлинского городского дворца и Форума Гумбольдта можно хорошо описать с помощью прустовских понятий
Связанные воспоминания – «touching tales»
Необходимо ли для успешной интеграции мигрантов конструировать новое «Мы»? Не должна ли история миграции в Германии обойтись без символической поддержки такого коллективного субъекта как нация? Разве недостаточно правового государства с его законом о гражданстве? Почему для новых граждан конституционного патриотизма мало? Эти вопросы Миха Брумлик задал в своей рецензии Яну Пламперу, автору книги «Новое „мы“»[598]. Подобно многим, Миха Брумлик отказывается проводить различие между либеральной демократической нацией и националистической исключающей нацией; само слово «нация» кажется ему шагом на пути, неизбежно ведущем к национал(социал)истической «народной общности» (Volksgemeinschaft). Но разве нация автоматически подразумевает этническую однородность? Если нет положительной нормативной модели этнически разнообразной нации, то, несомненно, победили неонацисты, которые оккупировали дискурс нации своими провокационными речами, нарративами, песнями и символами. Табуирование нации благонамеренными левыми и недостаточное понимание актуальности этой темы в обществе привели не только к отсутствию общественного интереса, но и к недостатку информации, просвещения и к дезориентации относительно понятия нации. Плампер принадлежит к числу убежденных демократов, которые считают национальное государство важным «интеграционным механизмом»; Херфрид и Марина Мюнклер видят в нации «генератор солидарности». Мигранты, прибывающие в страну, рассчитывают не только на защиту и работу, но и на участие в культурной жизни общества. Это легче осуществить, если ради своей безопасности они не только будут полагаться на конституцию правового государства, но и вступят в контакт с социальным и историческим окружением в принимающей стране и привнесут свои культурные традиции в ее национальную культуру. Инкультурация – важный ресурс интеграции. Если этот путь сразу закрыть, то зов родной страны останется доминантным в символической ориентации и будет способствовать формированию параллельных обществ.
Историк Ян Плампер предложил в своей книге «Новое „мы“» новый нарратив немецкому обществу, открытому для мигрантов[599]. Он рассказывает немецкую историю как череду миграционных историей с двумя «горячими точками» в 1945 и 1989 годах. Тем самым миграционный процесс 2015 года представляется не абсолютным исключением, а, напротив, исторической закономерностью. Опыт беженства и опыт миграции уникальны, их нельзя смешивать. Но между ними можно увидеть связь, через один опыт можно лучше понять другой. Для таких связанных случаев пережитого насилия американский германист Лесли Адельсон ввел понятие
Во время моей работы с беженцами из бывшей Югославии, где в 1990-е годы разразилась первая европейская война после Второй мировой войны, нам ‹…› особенно помогали немцы, которые сами пережили бомбежки или были беженцами. О пережитом эти люди скупо рассказали лишь через много лет. В 1990-е годы я в своих публичных выступлениях говорила о том, что немцам как «народу преступников» (Tätervolk) особенно трудно говорить о своей травме. Тогда я и познакомилась со многими пожилыми немцами, которых зачастую очень трогали мои слова. Они признавались, что это был первый случай, когда кто-то признал их жертвами войны. После одного из выступлений у меня завязались доверительные отношения с Сибиллой Дрейер, руководившей женским отделением Союза изгнанных. Мы начали сотрудничать, проводить совместные семинары, конгрессы, лекции, встречи, на которых участники рассказывали о себе[601].
Эта знакомая помогла мне также ясно понять, насколько тесно связаны разные истории беженцев. С приходом беженцев из бывшей Югославии о пережитом ими узнала вся Европа. Подобно тому как лишь в свете войны во Вьетнаме заново открыли понятие травмы и, признав ее частью медицинского диагноза, помогли жертвам Холокоста, так и в Германии лишь в свете ужасов югославской войны на травмы беженства и изгнания взглянули по-новому и стали открыто о них говорить.
Новая родина
Важная предпосылка для интеграции – преодоление отчуждения. «Лишившийся своих корней нигде не чувствует себя дома», – говорил германист Джон Спалек, родившийся в 1928 году в Варшаве и бежавший со своей семьей от Советов в США. Он остался навсегда эмигрантом и помогал другим эмигрантам. Он никогда не жалел о сделанном шаге и, хотя Нью-Йорк не стал для него домом, он нашел там вторую родину. Он чувствовал, что его приняли, и сумел прижиться, потому что «здесь никто у меня не спрашивает, откуда я родом»[603]. Ощущение, что ты свой, принят, и ведешь автономную, нормальную жизнь, не привлекая к себе лишнего внимания, не подвергаясь постоянным расспросам, – это и есть то, что может предложить вторая родина[604].
Большая часть иммигрантов давно разъехалась по регионам Германии и укоренилась. Представители второго поколения турецких мигрантов претендуют на то, чтобы считаться коренными жителями, и внушают уважение, как, например, комик Бюлент Сейран со своим безупречным мангеймским акцентом. Юмористические и развлекательные телешоу – прекрасный путь к успеху, но чем еще мигранты могут привлечь к себе симпатию общества? Что объединяет их с принимающей страной кроме пространства, в котором они живут? Есть ли музеи, представляющие их истории, или памятники и другие символы их присутствия в публичном пространстве? Какие истории, принесенные с собой или пережитые мигрантами, находят отклик у их соседей? Только когда публичное пространство и национальная память обогатятся подобными историями, понятие родины станет более разнообразным и многоголосым. Родина воспринимается и передается многообразно: не только в ландшафте и архитектуре, но и в многочисленных культурных практиках, которые можно перенести через границы – язык, рассказы, стихи, молитвы, рецепты, картины или музыка. Ландшафт и архитектурная среда остаются на прежнем месте, но другим «подаркам» всегда найдется место на новой родине. Тогда «новая родина» – это пространство совместного проживания, сообща воспринимаемое как родина.
Подорвать новое понятие родины может сосредоточенность на локальном и региональном – на городе, регионе или местности. Если политика определяет политическое пространство абстрактного государства и абстрактной нации сверху, то жители обживают, обустраивают и формируют пространство своего совместного проживания преимущественно сами, наделяя его смыслами и значением снизу. Своими поступками, отношениями, инициативами и планами они перформативно воссоздают родину, исключая или включая в нее других, и это подразумевает вступаться друг за друга, оказывать доверие и уважение друг ко другу, опробовать новые формы совместной жизни. Все, что вмещает слово «родина», в конечном счете определяется на месте. Поэтому родина всегда перестраивается.
Коронавирус и чувство общности: кризис и шанс
Что такое чувство общности?
Философу Карлу Ясперсу принадлежит фраза: «Правда есть то, что объединяет нас». Ее лучше перевернуть, чтобы правильно понять. Получится: «То, что нас объединяет, есть правда». Эта сентенция звучит повсюду, даже если ее не произносят вслух. Устанавливая монополию на собственную правду, социальные коллективы всегда воздвигали границы и выстраивали иерархии, что затрудняло общение с другими группами. Для Ясперса, напротив, правда – не имущество, которое надлежит защищать от других, а то, что можно искать и находить сообща и что таким образом создает новые связи между людьми.
Чувство общности также исторически трактовалось по-разному, например как подчинение более высокой целостности, вроде «немецкой народной общности». «Ты – ничто, твой народ – это все!» – таким был популярный лозунг во времена национал-социализма. Политолог Альберт Хиршман (1915–2012) хорошо помнил эти времена. Еврей, он был вынужден в 1933 году бежать из Германии, участвовал в гражданской войне в Испании, а в годы Второй мировой войны спасал беженцев в оккупированной Франции. Он стал профессором Принстонского университета, занимался политэкономией и риторикой. К проявлениям чувства общности он относился весьма скептически, считая опасным,
ebooksa