Недоразумения между Востоком и Западом. Переписка
Манифест Оберендера – это предложение, от которого нельзя отказаться, это проблеск надежды. Но есть и мрачная сторона, о которой он почти не упоминает. Спустя тридцать лет в ряде регионов Востока от надежды на демократическое пробуждение, кажется, ничего не осталось – здесь множатся националистические группировки, которые аккумулируют новый образ врага и коллективное недовольство, переходя в прямые нападки на демократию и ЕС. Когда Оберендер противопоставляет восточногерманскую революцию и западногерманское воссоединение, возникает ощущение, что конец разделения Германии уже нес в себе семя нового раскола. Этот раскол сегодня разыгрывается и методично углубляется националистическими группировками и их лидерами. Об этом Оберендер пишет мало. Он упоминает, что Бьёрн Хёке – выходец из Вестфалии, но не может объяснить, почему он так популярен на Востоке[568]. Время от времени Оберендер говорит о популистах, но не о НСП («Национал-социалистическом подполье») и не о прогрессирующем расшатывании общества. Тем временем в немецком государстве сформировалась фундаментальная оппозиция, которая ставит под вопрос демократическое согласие как на Востоке, так и на Западе. Эта оппозиция находит поддержку во всех федеральных землях, но на Востоке она особенно сильна. Воссоединившаяся нация все больше и больше выглядит расколотым обществом.
Рассмотрев трудности «пристраивания» истории ГДР в общем плане и услышав отдельные голоса, я хотела бы теперь расширить спектр и вставить сюда мою личную переписку в интернете на тему опыта Запада и Востока. Переписка отражает разные миры и ценности, сформировавшие немцев по обе стороны Стены во времена холодной войны. Люди жили в двух политических системах, каждая из которых оспаривала другую. Шла непрекращающаяся пропагандистская война. В западной части, где я выросла, например, ежегодно праздновали не 8 мая, как на Востоке, а 17 июня – День германского единства. Этот праздник не только ежегодно бросал публичный вызов соседнему государству ГДР. Это был и удобный случай западногерманским ревизионистам продемонстрировать свои национальные чувства и поболтать о возвращении утраченных восточных территорий. В этот день западная половина Германии, представляла себя единственным легитимным представителем немецкой нации; торжества завершались у памятника Арминию государственным гимном, который следовал за исполнением фольклора XIX века. Эти постановки старшего поколения все больше оспаривались политиками, а для моего поколения они были просто мучительными. Чувство национального, которое нам старались таким образом привить, не прививалось, скорее это вело к иммунизации против любых проявлений национального сознания. Причина такого сопротивления – двойное забвение как нацистского прошлого, так и настоящего ГДР, название которой в те времена полагалось брать в обязательные кавычки в знак непризнания. То и другое вызывало в моем поколении желание решительно воздерживаться от любой формы национальной идентификации. Быть немцем казалось бременем, от которого можно было избавиться, соскальзывая в транснациональные роли, будь то гражданина мира, космополита или европейца.
Рихард Шрёдер объясняет это «немецко-немецким недоразумением, связанным с отношением к патриотизму и национализму. Патриотизм – это любовь к своему отечеству, такая же, как у других к своему. Национализм – это иллюзия, будто собственный народ превосходит остальные. На Западе немало людей, особенно среди лидеров общественного мнения, отождествляют патриотизм с национализмом. В мае 1990 года во Франкфурте-на-Майне состоялась довольно многолюдная демонстрация под лозунгом „Германия – никогда больше!“»[569] Шрёдер считает этот «опасный перебор следствием радикального отношения к черной главе немецкой истории». Приверженность восточных немцев к нации была более ровной, ее почти не стеснял провозглашенный государством социалистический интернационализм, но прежде всего следует иметь в виду, что ее, в отличие от Запада, не обременял груз ответственности за исторические преступления немецкой истории, поскольку эта история излагалась не в нарративе преступника, а в благородном нарративе героев Сопротивления.
Моя личная культурная социализация значительно отличалась от западного образца как относительно забвения национал-социалистического прошлого, так и забвения ГДР. Я училась в частной школе, основанной одной из участниц Сопротивления, событий 20 июля 1944 года[570]. Поэтому в школе во всем присутствовало абсолютное неприятие национал-социализма. Таким же было и отношение к ГДР. Наш классный руководитель был политиком, членом социал-демократической партии, которая с 1960-х годов поддерживала тесные связи с функционерами СЕПГ, что позволяло нашему классу регулярно ездить в разные города Восточной Германии. Во время этих поездок мы не просто посещали города, но бывали в школах, на культурных мероприятиях и в бывших концлагерях. Некоторые из нас завязали личные связи на всю жизнь.
Переписка, которую я ниже излагаю, не относится к таким личным контактам. В октябре 2018 года я получила длинное электронное письмо от неизвестной мне Моники Шварц (имя изменено). Она прочитала в газете мое интервью и была раздосадована тем, что о жизни в ГДР судил человек, который о ней ничего не знает. Поэтому она сочла своим долгом раскритиковать и исправить мои высказывания о ГДР. В письме она не пожалела ни времени, ни места, чтобы просветить меня о ГДР со своей точки зрения. Я пересказываю здесь ее письмо не только для того, чтобы продемонстрировать обмен историями, как того хотел Маркус Меккель. Речь идет даже не об актуальном: что пережила я, что пережила ты? И тем более не о том, кто прав. Скорее, вопрос в том,
Проблемы немецкой национальной идентичности
Уже выросло новое поколение в
После 1945 года отношение немцев к нации складывалось по-разному. На Западе тон задавал Томас Манн. Находясь в эмиграции, он подытожил: «Рожденная в войнах, нечестивая Германская империя прусской нации могла быть только милитаристским государством. Таковым оно жило, занозой сидя в теле человечества, таковым оно теперь погибает»[574]. На Востоке все было иначе. Возвратившийся из эмиграции поэт и коммунист Иоганнес Бехер еще в 1945 году опубликовал сборник под названием «Немецкая исповедь». В нем он рассказывал о том, как неустанно искал «немецких людей, немецкие города, немецкие ландшафты». Вильгельм Пик, первый президент ГДР, поручил ему написать новый национальный гимн. И он прозвучал в ноябре 1949 года, вскоре после создания ГДР:
В отличие от западногерманского гимна, здесь в центре – слово «мир». Каким было подлинное отношение к миру, показали советские танки, выведенные на улицы восточного Берлина 17 июня 1953 года. Зато на Западе год спустя праздновали «Чудо Берна»[575], а затем и «чудо экономическое». С тех пор оба режима определяли свои политические системы, противопоставляя себя друг другу и соревнуясь в пропагандистском единоборстве за лучшую форму правления. С возведением Стены и закрытием границы конкурентная борьба между разъединенными немецкими государствами еще больше обострилась. Начиная с 1968 года в ГДР происходила ползучая «денационализация»: понятие «немецкая нация» было исключено из конституции ГДР 1974 года[576]. По этой причине гимн ГДР с фразой «Германия, единое отечество» исполнялся в основном инструментально[577]. Однако с 1980-х годов ГДР вновь стала активно использовать понятие «культурная нация», отвоевывая заброшенные ранее территории культуры, в то же время в учебных заведениях ФРГ от национальной культуры с ее классиками избавлялись. Там культуру сочли исключительно буржуазной, национальной и зараженной нацизмом.
На Западе национальная тема расколола не только политические партии, но прежде всего поколения. Если представители военного поколения упорно старались набрать очки, напирая на национальную риторику, то у «Поколения 68» патриотизм был не в чести. Эта критическая отстраненность и настороженность ко всему национальному была вполне оправдана, ибо опиралась на исторические уроки. Однако со временем она закоснела, хотя историческая ситуация неоднократно и кардинально изменялась. После объединения Германии внутри нее и в других странах опасались роста немецкого национализма. Но этого не произошло, более того, начался процесс демократического самосознания нации, который продолжается и по сей день. Должен ли Бундестаг переехать из Бонна в Берлин? Каким следует быть Немецкому историческому музею? Как должна выглядеть столица, переставшая быть временной? Какую историю нужно вернуть в Берлин? Такими были лишь некоторые культурно-политические вопросы. Ответы не заставили себя долго ждать. Вместе с Городским дворцом, заменившим Дворец республики и историю ГДР, в Берлин возвратилась прусская история XVIII и XIX веков. Дискуссия на эту тему продолжается с большой эмоциональной вовлеченностью населения, но сегодня все чаще решение принимается властью капитала, а не демократическим участием граждан. Эти вопросы требуют напряженной саморефлексии и более широкого обсуждения национального нарратива после воссоединения, в котором истории Запада сошлись с историями Востока – не в форме «единства народа» (Einheitsfolklore), а в форме взаимного признания различий и особенностей исторического развития, которые мы стремимся сберечь для будущего и которые принимаем и поддерживаем как общее достижение.
Холокост и национальная гордость, «позитивная» и «негативная» идентичность
В 2005 году, после долгой подготовки, в центре Берлина был открыт символичный для новой нации памятник Холокосту. Спустя двенадцать лет Бьёрн Хёке впервые публично усомнился в его надобности, заявив: «Мы, немцы ‹…› единственный в мире народ, который соорудил памятник позору в сердце собственной столицы». И то и другое действительно уникально: и преступление, увековеченное в памятнике, и тот факт, что нация открыто его признает и намерена на все времена хранить в памяти. Негодование Хёке находит поддержку у тех, кто хочет утвердить свою немецкую идентичность на несломленной национальной гордости. Но те, кто разделял в ГДР свою национальную гордость с победителями, сегодня недоумевают, столкнувшись с национальным нарративом, который ставит в центр коллективной самоидентификации «творцов» Холокоста. Эти люди не только отвергают такой нарратив как дерзость, но и осуждают его как форму самоненависти. Они отворачиваются от этого официального, господствующего в обществе нарратива и с благодарностью обращаются к тем, кто предлагает им альтернативу: коллективную гордость и национальную честь. К их числу принадлежит Александер Гауланд с его версией 1000-летней героической немецкой истории. В такой перспективе злосчастный двенадцатилетний период национал-социализма не играет серьезной роли, а сводится к «пятнышку»[578].