Европейская мечта. Переизобретение нации

Недоразумения между Востоком и Западом. Переписка

Манифест Оберендера – это предложение, от которого нельзя отказаться, это проблеск надежды. Но есть и мрачная сторона, о которой он почти не упоминает. Спустя тридцать лет в ряде регионов Востока от надежды на демократическое пробуждение, кажется, ничего не осталось – здесь множатся националистические группировки, которые аккумулируют новый образ врага и коллективное недовольство, переходя в прямые нападки на демократию и ЕС. Когда Оберендер противопоставляет восточногерманскую революцию и западногерманское воссоединение, возникает ощущение, что конец разделения Германии уже нес в себе семя нового раскола. Этот раскол сегодня разыгрывается и методично углубляется националистическими группировками и их лидерами. Об этом Оберендер пишет мало. Он упоминает, что Бьёрн Хёке – выходец из Вестфалии, но не может объяснить, почему он так популярен на Востоке[568]. Время от времени Оберендер говорит о популистах, но не о НСП («Национал-социалистическом подполье») и не о прогрессирующем расшатывании общества. Тем временем в немецком государстве сформировалась фундаментальная оппозиция, которая ставит под вопрос демократическое согласие как на Востоке, так и на Западе. Эта оппозиция находит поддержку во всех федеральных землях, но на Востоке она особенно сильна. Воссоединившаяся нация все больше и больше выглядит расколотым обществом.

Рассмотрев трудности «пристраивания» истории ГДР в общем плане и услышав отдельные голоса, я хотела бы теперь расширить спектр и вставить сюда мою личную переписку в интернете на тему опыта Запада и Востока. Переписка отражает разные миры и ценности, сформировавшие немцев по обе стороны Стены во времена холодной войны. Люди жили в двух политических системах, каждая из которых оспаривала другую. Шла непрекращающаяся пропагандистская война. В западной части, где я выросла, например, ежегодно праздновали не 8 мая, как на Востоке, а 17 июня – День германского единства. Этот праздник не только ежегодно бросал публичный вызов соседнему государству ГДР. Это был и удобный случай западногерманским ревизионистам продемонстрировать свои национальные чувства и поболтать о возвращении утраченных восточных территорий. В этот день западная половина Германии, представляла себя единственным легитимным представителем немецкой нации; торжества завершались у памятника Арминию государственным гимном, который следовал за исполнением фольклора XIX века. Эти постановки старшего поколения все больше оспаривались политиками, а для моего поколения они были просто мучительными. Чувство национального, которое нам старались таким образом привить, не прививалось, скорее это вело к иммунизации против любых проявлений национального сознания. Причина такого сопротивления – двойное забвение как нацистского прошлого, так и настоящего ГДР, название которой в те времена полагалось брать в обязательные кавычки в знак непризнания. То и другое вызывало в моем поколении желание решительно воздерживаться от любой формы национальной идентификации. Быть немцем казалось бременем, от которого можно было избавиться, соскальзывая в транснациональные роли, будь то гражданина мира, космополита или европейца.

Рихард Шрёдер объясняет это «немецко-немецким недоразумением, связанным с отношением к патриотизму и национализму. Патриотизм – это любовь к своему отечеству, такая же, как у других к своему. Национализм – это иллюзия, будто собственный народ превосходит остальные. На Западе немало людей, особенно среди лидеров общественного мнения, отождествляют патриотизм с национализмом. В мае 1990 года во Франкфурте-на-Майне состоялась довольно многолюдная демонстрация под лозунгом „Германия – никогда больше!“»[569] Шрёдер считает этот «опасный перебор следствием радикального отношения к черной главе немецкой истории». Приверженность восточных немцев к нации была более ровной, ее почти не стеснял провозглашенный государством социалистический интернационализм, но прежде всего следует иметь в виду, что ее, в отличие от Запада, не обременял груз ответственности за исторические преступления немецкой истории, поскольку эта история излагалась не в нарративе преступника, а в благородном нарративе героев Сопротивления.

Моя личная культурная социализация значительно отличалась от западного образца как относительно забвения национал-социалистического прошлого, так и забвения ГДР. Я училась в частной школе, основанной одной из участниц Сопротивления, событий 20 июля 1944 года[570]. Поэтому в школе во всем присутствовало абсолютное неприятие национал-социализма. Таким же было и отношение к ГДР. Наш классный руководитель был политиком, членом социал-демократической партии, которая с 1960-х годов поддерживала тесные связи с функционерами СЕПГ, что позволяло нашему классу регулярно ездить в разные города Восточной Германии. Во время этих поездок мы не просто посещали города, но бывали в школах, на культурных мероприятиях и в бывших концлагерях. Некоторые из нас завязали личные связи на всю жизнь.

Переписка, которую я ниже излагаю, не относится к таким личным контактам. В октябре 2018 года я получила длинное электронное письмо от неизвестной мне Моники Шварц (имя изменено). Она прочитала в газете мое интервью и была раздосадована тем, что о жизни в ГДР судил человек, который о ней ничего не знает. Поэтому она сочла своим долгом раскритиковать и исправить мои высказывания о ГДР. В письме она не пожалела ни времени, ни места, чтобы просветить меня о ГДР со своей точки зрения. Я пересказываю здесь ее письмо не только для того, чтобы продемонстрировать обмен историями, как того хотел Маркус Меккель. Речь идет даже не об актуальном: что пережила я, что пережила ты? И тем более не о том, кто прав. Скорее, вопрос в том, как мы что-то пережили, какие чувства и убеждения сохраняем в себе. При таком взгляде письмо открывает совсем иной подход к жизни в ГДР, нежели воспоминания Маркусса Меккеля, чьи родители, убежденные и стойкие протестанты, добровольно решили жить в ГДР и чьи биографии тоже свидетельствуют о жизни в условиях диктатуры. Письмо, которое я излагаю ниже, написано с противоположной целью: оно должно было убедить меня в моральном превосходстве ГДР над ФРГ. Тон резкий, но уважительный, мысли высказаны на высоком литературном уровне. Поэтому я воспринимаю письмо серьезно и представляю его в этом контексте. Приведенные в нем аргументы можно разделить на семь тезисов.

1. На Западе нет ни малейшего представления о жизни в ГДР. Госпожа Шварц, прочитав мои высказывания в беседе с корреспондентом Ostseezeitung в октябре 2018 года, была раздосадована тем, что человек вроде меня, ничего не знающий о жизни в ГДР, публично судит о ней.

2. Личный выбор в пользу ГДР как государства с более высокой моралью. Она приводит в пример прежде всего свою семейную историю. Большая часть семьи ее отца, родом из Силезии, переехала на Запад[571], однако сам он предпочел ГДР. Дочь до сих пор благодарна ему за этот выбор. Отец, изгнанный с родины, не мог смириться с тем, что на Западе после 1945 года ничего не изменилось и государственная элита, высшее чиновничество сохранили свои посты.

3. В ГДР не было нацистских преступников. Совсем иначе было в советской оккупационной зоне. ГДР следовала правилу, согласно которому все бывшие члены НСДАП немедленно увольнялись. Мера суровая, но совершенно необходимая, потому что, например, учителя, которые разделяли и распространяли нацистскую идеологию, не могли воплощать собой новые ценности. В этой связи госпожа Шварц упоминает о своей матери, получившей высшее образование во времена нацизма, тем не менее ей позволили преподавать после 1945 года, поскольку она никогда не состояла в нацистской партии.

4. Воспитание в духе пацифизма и антифашизма. Госпожа Шварц рассказывает о собственной социализации в ГДР, подчеркивая, что пацифизм и антифашизм были ее основополагающими и руководящими ценностями. В начальной школе пели песни о мире, позже добавилось посещение мемориалов-концлагерей. Важным культурным событием 1960-х годов стала экранизация романа Бруно Апица «Голый среди волков», в котором заключенные концлагеря, проявляя солидарность, спасают еврейского мальчика. Этот роман – как и «Дневник Анны Франк» – входил в школьную программу, в то время как в ФРГ фильм по этому роману был поначалу запрещен. В антифашистском воспитании главную роль играл вопрос о вине. Понять гражданам ГДР горе и страдания русских помогали книги и фильмы, такие как «Судьба человека» Михаила Шолохова, на которые она ссылается. Эта часть немецкой истории на Западе замалчивалась и подвергалась издевкам.

5. Лучшая мемориальная культура. Здесь госпожа Шварц переходит от личного опыта социализации к мемориальной культуре в ГДР. Если на Западе жертвы выстраивались в определенную иерархию, в которой 27 миллионов советских жертв оказались внизу и большей частью забыты, то в ГДР с равным вниманием относились ко всем жертвам фашизма, о чем свидетельствует национальный мемориал Нойе Вахе в Берлине, где Вечный огонь посвящен всем жертвам нацизма. На Западе избегали разбираться с фашизмом, пока «Поколение 68» не включило эту проблему в повестку дня, однако оно реагировало чрезмерно жестко. Печальный итог этого противостояния – сохраняется иерархия жертв и враждебное отношение к русским («образ врага»).

6. Национальная гордость восточных немцев и самоненависть западных немцев. Представление Запада о ГДР как неправовом государстве, шпионящем за всеми, полностью карикатурно. В этой связи госпожа Шварц указывает на главное различие между Западом и Востоком. Если на Западе левые выступают против любых форм национального государства и проявлений национальных чувств, то восточные немцы воспитывались в духе гордости за свое миролюбивое и антифашистское государство. В подтверждение важности и необходимости этой гордости госпожа Шварц ссылается на двух выдающихся деятелей культуры ГДР – писательницу Кристу Вольф и художника Вольфганга Маттойера: «Мы должны гордиться собой, иначе пропадем» (Криста Вольф); «Самая большая опасность для Германии – ненависть к себе» (Вольфганг Маттойер)[572].

7. Гневный протест восточных немцев против объединенного государства. Именно здесь госпожа Шварц концентрирует всю свою неприязнь к западной половине немецкого государства и все свое возмущение воссоединением Германии. Самоненависть западных немцев, перейдя границу, охватила и восток страны. Это сопровождается устранением части немецкой истории. Она приводит примеры: переименование вопреки протестам местных жителей Университета имени Эрнста-Морица-Арндта в Грайфсвальде и сохранение имен сомнительных венценосных особ в названии Мюнхенского университета[573]. Отсюда вывод: она не верит в стабильность экономической ситуации и предвидит мрачное будущее для своих детей, живущих в стране, которая забыла свою историю.

Проблемы немецкой национальной идентичности

Уже выросло новое поколение в единой Германии, но оно ей ничего хорошего не принесет, пока она отрицает себя. Это прямо связано с вопросами идентичности и отношением к нации. В этой стране отношение к нации заведомо сложное. Национальной идентичности либо чересчур много, либо слишком мало; отсутствие равновесия ведет к усилению крайностей. Идеальным было бы такое равновесие, когда там, где чересчур много, – убавляют, а там, где мало или совсем нет, – прибавляют. Если бы это было так просто!

После 1945 года отношение немцев к нации складывалось по-разному. На Западе тон задавал Томас Манн. Находясь в эмиграции, он подытожил: «Рожденная в войнах, нечестивая Германская империя прусской нации могла быть только милитаристским государством. Таковым оно жило, занозой сидя в теле человечества, таковым оно теперь погибает»[574]. На Востоке все было иначе. Возвратившийся из эмиграции поэт и коммунист Иоганнес Бехер еще в 1945 году опубликовал сборник под названием «Немецкая исповедь». В нем он рассказывал о том, как неустанно искал «немецких людей, немецкие города, немецкие ландшафты». Вильгельм Пик, первый президент ГДР, поручил ему написать новый национальный гимн. И он прозвучал в ноябре 1949 года, вскоре после создания ГДР:

Auferstanden aus Ruinenund der Zukunft zugewandt,laß uns Dir zum Guten dienen,Deutschland, einig Vaterland.Возрожденная из руинИ обращенная к будущему,Будем же служить тебе во благо,Германия, единое отечество.

В отличие от западногерманского гимна, здесь в центре – слово «мир». Каким было подлинное отношение к миру, показали советские танки, выведенные на улицы восточного Берлина 17 июня 1953 года. Зато на Западе год спустя праздновали «Чудо Берна»[575], а затем и «чудо экономическое». С тех пор оба режима определяли свои политические системы, противопоставляя себя друг другу и соревнуясь в пропагандистском единоборстве за лучшую форму правления. С возведением Стены и закрытием границы конкурентная борьба между разъединенными немецкими государствами еще больше обострилась. Начиная с 1968 года в ГДР происходила ползучая «денационализация»: понятие «немецкая нация» было исключено из конституции ГДР 1974 года[576]. По этой причине гимн ГДР с фразой «Германия, единое отечество» исполнялся в основном инструментально[577]. Однако с 1980-х годов ГДР вновь стала активно использовать понятие «культурная нация», отвоевывая заброшенные ранее территории культуры, в то же время в учебных заведениях ФРГ от национальной культуры с ее классиками избавлялись. Там культуру сочли исключительно буржуазной, национальной и зараженной нацизмом.

На Западе национальная тема расколола не только политические партии, но прежде всего поколения. Если представители военного поколения упорно старались набрать очки, напирая на национальную риторику, то у «Поколения 68» патриотизм был не в чести. Эта критическая отстраненность и настороженность ко всему национальному была вполне оправдана, ибо опиралась на исторические уроки. Однако со временем она закоснела, хотя историческая ситуация неоднократно и кардинально изменялась. После объединения Германии внутри нее и в других странах опасались роста немецкого национализма. Но этого не произошло, более того, начался процесс демократического самосознания нации, который продолжается и по сей день. Должен ли Бундестаг переехать из Бонна в Берлин? Каким следует быть Немецкому историческому музею? Как должна выглядеть столица, переставшая быть временной? Какую историю нужно вернуть в Берлин? Такими были лишь некоторые культурно-политические вопросы. Ответы не заставили себя долго ждать. Вместе с Городским дворцом, заменившим Дворец республики и историю ГДР, в Берлин возвратилась прусская история XVIII и XIX веков. Дискуссия на эту тему продолжается с большой эмоциональной вовлеченностью населения, но сегодня все чаще решение принимается властью капитала, а не демократическим участием граждан. Эти вопросы требуют напряженной саморефлексии и более широкого обсуждения национального нарратива после воссоединения, в котором истории Запада сошлись с историями Востока – не в форме «единства народа» (Einheitsfolklore), а в форме взаимного признания различий и особенностей исторического развития, которые мы стремимся сберечь для будущего и которые принимаем и поддерживаем как общее достижение.

Холокост и национальная гордость, «позитивная» и «негативная» идентичность

В 2005 году, после долгой подготовки, в центре Берлина был открыт символичный для новой нации памятник Холокосту. Спустя двенадцать лет Бьёрн Хёке впервые публично усомнился в его надобности, заявив: «Мы, немцы ‹…› единственный в мире народ, который соорудил памятник позору в сердце собственной столицы». И то и другое действительно уникально: и преступление, увековеченное в памятнике, и тот факт, что нация открыто его признает и намерена на все времена хранить в памяти. Негодование Хёке находит поддержку у тех, кто хочет утвердить свою немецкую идентичность на несломленной национальной гордости. Но те, кто разделял в ГДР свою национальную гордость с победителями, сегодня недоумевают, столкнувшись с национальным нарративом, который ставит в центр коллективной самоидентификации «творцов» Холокоста. Эти люди не только отвергают такой нарратив как дерзость, но и осуждают его как форму самоненависти. Они отворачиваются от этого официального, господствующего в обществе нарратива и с благодарностью обращаются к тем, кто предлагает им альтернативу: коллективную гордость и национальную честь. К их числу принадлежит Александер Гауланд с его версией 1000-летней героической немецкой истории. В такой перспективе злосчастный двенадцатилетний период национал-социализма не играет серьезной роли, а сводится к «пятнышку»[578].