– Да-да. Конечно. Это как раз хорошо накладывается на рассуждения Макса Вебера о «расколдовывании мира», о процессе рационализации как о смысле модернизации, становлении современного капиталистического общества. Вот это не соучастие в расколдовывании. То есть действительно для романтиков человек – это художник, свидетель тайны, я уже сказал. Может, есть еще вопросы, реплики, соображения?
– Ну, как вам сказать… Я думаю, что связно – нет. Она разбросана, конечно, в разных способах письма. В афоризмах Новалиса, в каких-то эстетических трактатах. Скажем, у Шиллера есть рассуждение о прошлых и современных жанрах литературы. Но, я думаю, в качестве одного из примеров позднего зрелого романтизма, где философия истории получила более-менее концептуализацию, – это английский романтик, знаменитейший писатель, историк Томас Карлейль.
У него есть знаменитая книга «Герои и героическое в истории». Вообще он историк, он написал биографию Новалиса, он написал знаменитую «Историю Французской революции». Но у него есть работа, которая называется «Герои и героическое в истории», где он как раз говорит об огромной роли героев в истории. Это то, что мне сразу приходит в голову.
Я думаю, что романтизм действительно, в силу своего эстетизма, ориентации на художественную форму, мало создает систем, и какие-то вещи считываются из отдельных мыслей. То есть можно сказать, что есть общая антииндустриалистская, антибуржуазная заостренность. Конечно, я не большой знаток, но я думаю, что мы найдем немало не только в художественных произведениях, но и в публицистике и в других работах Виктора Гюго, Байрона и т. д.
Скажем у Шелли. Шелли, как известно, был вообще близок к Годвину, к его анархизму. И в своих стихах, своих статьях многие анархические идеи Годвина он развивал. То есть все это разбросано по отдельным авторам, по отдельным жанрам, по отдельным формам.
Насколько я знаю, каких-то всеобъемлющих работ по философии истории в романтизме нет. В основном концептуализацией, какой-то попыткой все как-то изложить, концептуализировать в романтизме занимались братья Шлегели, но они специально философией истории подробно не занимались. Шлейермахер же больше занимался философией религии.
А скажем, у Новалиса есть поздняя работа о грядущем «новом Средневековье». (Но он в данном случае не репрезентативен для всего романтизма.) Поздняя статья его, уже незадолго до смерти написанная, где он, с одной стороны, прославляет католицизм, с другой стороны, говорит о необходимости обновления христианства. Так что у него философия истории тесно связана с христианством.
Из поздних романтиков, конечно, вспоминаются американцы. Например, Генри Дэвид Торо, со всей его критикой цивилизации и призывом «назад, к природе!» и прочими идеями. В общем, я думаю, что в романтизме надо как-то извлекать все эти тенденции и идеи, которые я пытался эксплицировать и обобщить. Критика идеи прогресса, критика наступающей буржуазной цивилизации, идея спасения природы и т. д. Но это как-то разбросано.
То есть романтизм – это именно такое широкое мироощущение, широкое движение, из которого очень много выросло, в том числе и в политическом, и в историческом, и в социологическом смысле, позднее.
– В основном да, между строк, в каких-то не трактатных формах. Да, конечно, большая часть философских текстов романтиков, процентов девяносто, посвящена эстетике. Не случайно на русском языке они почти все как-нибудь так изданы – в этой «оранжевой» эстетической серии.
Другое дело, что поскольку для романтиков эстетика – это все, то она включает в себя и природу, и историю, и онтологию, и философию. Такой панэстетический, игровой взгляд на мир. Художественный, эстетствующий. Через эстетику как некую призму, фокус, через который смотрит романтизм, в том числе проходит и история. Но, я повторю, есть все-таки большая разница между философским срезом романтизма и романтической культурой как чем-то более широким.
– Нет, конечно. У игры много признаков, уже по Шиллеру, и потом романтики об этом много писали. Повторяю, просто Шиллер – такая веха важная. Отсюда уже прямой путь ведет в ХХ век к Хейзинге с его «homo ludens». Но я сейчас буду говорить, конечно, не о Хейзинге и не о других исследователях игры в культуре ХХ века. Я скажу только о романтизме аутентичном. Шиллер, повторю, не романтик, но связан с романтизмом, и концепция игры и труда Шиллера как раз очень сильно сформировала романтический взгляд на сей счет.
Я повторяю: игра – это не забава, игра – это не пустяк. Игра – это не просто все, что не труд, а у игры есть ряд признаков, по Шиллеру. Но все я не вспомню сейчас. Я еще на студенческой скамье читал внимательно эту работу. С тех пор никогда к ней так и не возвращался, не было возможности.
Но все-таки что тут важно? Во-первых, игровое начало – это начало избыточное, свободное. Очень дорогая мне мысль, которая есть и в романтизме, и в экзистенциализме, и еще даже у Аристотеля, что человек – это то, что сверх необходимого. Он живет не для того, чтобы только питаться и размножаться! Это базовая мысль для еще античного понимания человека. Человек отличается от животного, от раба, от варвара для греков тем, что человек – это существо, имеющее досуг. Существо, не просто живущее, чтобы есть и жить, а созерцающее. Вот эта вот избыточность человеческая как сущностный атрибут нашего рода. Все по-настоящему человеческое – и философия, поэзия, любовь, свобода, – оно все от избытка. Оно все совсем не необходимо! Вот это очень важный момент в игре – ее некая избыточность.
Затем, еще раз повторю, бескорыстие. И здесь очевидна противоположность игры труду. И наконец, у Шиллера очень подробно в этой работе дается критика разделения труда, специализации, расщепленности, фрагментаризации человека, и он противопоставляет этому идеал гармоничной личности. А в игру мы вступаем все целиком, всей своей сущностью, не просто какой-то одной способностью.
То есть именно эта совокупность: бескорыстие, неутилитарность, избыточность, целостность и свобода. Вот сущностные признаки игры. Может быть, есть еще какие-то, но вот эти самые важные. Так что игра – это не все, что не труд.
ebooksa